Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Агата, проследив за моим взглядом, повернула голову.

— Папенька! — воскликнула она, и её лицо осветилось улыбкой, такой яркой, что, казалось, она могла разогнать любую тьму.

Василий Степанович шагнул в комнату, и я заметила, как его губы дрогнули, словно он пытался сдержать улыбку. Он подошёл к кровати, присел на край, осторожно, чтобы не потревожить Агату, и взял её маленькую руку в свою.

— Как ты, моя принцесса? — спросил он, и голос его был мягким, почти ласковым — таким я его ещё не слышала.

Агата, словно почувствовав момент, выпрямилась и с озорным блеском в глазах заявила:

— Папенька, я уже готова петь и танцевать! Только Сашенька не пускает, всё кашу заставляет есть!

Я невольно фыркнула, а Василий Степанович… рассмеялся. Это был низкий, тёплый смех, который, казалось, заполнил всю комнату. Я замерла, не веря своим ушам. За всё время, что я знала его, он ни разу не смеялся — ни так, ни вообще. Его лицо, с глубокими морщинами, разгладилось, и на миг он показался мне моложе, почти таким, каким, наверное, был до войны, до потерь, до боли.

— Петь и танцевать, говоришь? — переспросил он, всё ещё улыбаясь. — Ну, это мы ещё посмотрим. А пока слушайся Александру Ивановну. Она лучше знает.

Агата надула губки, но послушно открыла рот, когда я поднесла следующую ложку. Я поймала взгляд Василия Степановича, и он кивнул мне — едва заметно, но с такой благодарностью, что я почувствовала, как щёки начинают гореть.

— Папенька, а ты споёшь со мной? — спросила Агата, проглотив кашу. — Как раньше?

Он замялся, но потом кивнул.

— Спою, моя радость, — ответил тихо. — Только попозже. Когда ты совсем поправишься.

Я закончила кормить Агату, убрала миску и помогла ей устроиться поудобнее на подушках. Она всё ещё была слаба, и я видела, как её веки начинают тяжелеть — она устала даже от этого короткого разговора. Поправила одеяло, шепнув ей, чтобы отдыхала, и встала. Василий Степанович тоже поднялся, и я почувствовала, что он хочет что-то сказать.

— Пойдёмте, Василий Степанович, — сказала тихо, направляясь к двери. — Пусть Агата отдохнёт.

Он кивнул и последовал за мной. Мы вышли в сад, и я вдохнула тёплый июльский воздух, пропитанный ароматом цветущих яблонь и лаванды.

Сад преобразился за прошедший месяц. Когда я впервые оказалась здесь, в конце мая, он был ещё полон весенней свежести, с молодыми листочками и первыми цветами. Теперь же, в начале июля, всё вокруг пестрело красками: яблони покрылись густой листвой, а их цветы осыпались, оставив маленькие зелёные завязи, обещавшие осенний урожай. Лаванда, которую я так любила, расцвела пышными фиолетовыми кустами, и её запах смешивался с ароматом роз, которые Груня бережно подрезала каждое утро. Трава, ещё недавно пожухлая от поздних заморозков, теперь была сочной, мягкой, а в тени деревьев цвели одуванчики, которые Агата так любила собирать, когда была здорова. Даже воздух казался легче, словно сама природа праздновала победу над смертью.

Мы шли по тропинке, усыпанной гравием, и я чувствовала, как напряжение, сковывавшее меня всё это время, медленно отпускает. Василий Степанович молчал, но его молчание не было тяжёлым — оно было скорее задумчивым, как будто он собирался с мыслями. Наконец, он заговорил.

— Александра Ивановна, — начал он, — я должен поблагодарить вас. За Агату. За всё, что вы сделали.

Я покачала головой, глядя на яблоню.

— Не благодарите, Василий Степанович. Я делала то, что должна была. То, что… — я запнулась, подбирая слова, — то, ради чего я здесь.

Он остановился и посмотрел на меня. Его взгляд был таким пронзительным, что я невольно отвела глаза.

— Вы сделали больше, чем должны были, — сказал он тихо. — Вы вернули мне дочь. Я… я не знаю, как это выразить, но вы подарили мне надежду. Снова.

Я почувствовала, как горло сжимается, и отвернулась, чтобы он не увидел моих слёз. Его слова были такими простыми, но в них было столько боли, столько благодарности, что я не знала, как ответить.

— Давайте поговорим о деревне, — сказала я, меняя тему, чтобы скрыть смятение. — Как там дела? Вениамин Степанович рассказывал, что эпидемия пошла на спад, но… что удалось сделать?

Василий Степанович кивнул, словно соглашаясь, что сейчас не время для личных разговоров. Он зашагал дальше, опираясь на трость, и начал рассказывать.

— Благодаря вам и Вениамину, мы смогли вовремя принять меры, — сказал он. — Когда стало ясно, что это чума, я телеграфировал в Петербург, в Военно-медицинский департамент. У меня там остались связи со времён службы. Вениамин же связался с лекарями из Императорского университета. Они прислали людей и материалы для изготовления розовых пилюль в больших количествах. Мы раздали их всем, у кого были хоть малейшие признаки болезни — кашель, жар, слабость. Кроме того, я распорядился сжечь все амбары, где хранилось зерно, которое могли облюбовать крысы. Вениамин настоял, чтобы мы уничтожили всех крыс в деревне — их травили, ловили в ловушки, жгли их гнёзда.

Я кивнула, вспоминая, как в своей прошлой жизни читала о чуме. Блохи, живущие на крысах, были главными переносчиками заразы. Уничтожение крыс и заражённых вещей было единственным способом остановить эпидемию в те времена, когда антибиотиков ещё не существовало.

— А что с карантином? — спросила я. — Сколько ещё людей под наблюдением?

— Карантин продолжается, — ответил он. — В деревне осталось семь человек, у которых были симптомы. Они изолированы в отдельной избе, за ними следят лекари из Петербурга. Пилюли, кажется, помогают — у пятерых из них бубоны начали рассасываться, как у Агаты. Но… мы потеряли троих. Изольду Палну, её служанку и одного крестьянина, который заразился первым. Они умерли в первые дни, до того, как мы начали раздавать пилюли.

Я сжала губы, чувствуя, как сердце сжимается. Трое. Это было немного по сравнению с тем, что могло бы случиться, но каждая смерть была как нож в сердце. Я вспомнила Изольду Палну, её доброе лицо, её кашель, который она скрывала, думая, что это простуда. Я не смогла её спасти. Но я спасла Агату, и это давало мне силы.

— Это… меньше, чем могло быть, — сказала я тихо. — Если бы зараза распространилась дальше, в Петербург или Москву…

— Да, — перебил он.