Аптекарский огород попаданки - Ри Даль
Он замолчал, и в его глазах мелькнуло что-то, что заставило моё сердце сжаться. Но что это было? Сожаление? Или облегчение? Я не могла понять. Его слова звучали так, будто он открывает мне дорогу к новой жизни, но в то же время они резали, как нож. Он говорит, что я могу уехать. Нет. Что я ДОЛЖНА уехать. Что здесь мне больше нет места.
Но почему тогда его голос дрожит? Почему он смотрит на меня так, словно ждёт, что я скажу что-то ещё?
Я опустила взгляд, глядя на свои руки, сцепленные на коленях. Пальцы дрожали, и я спрятала их под шалью, чтобы он не заметил. Балканы… Да, я хотела туда, хотела помогать раненым, хотела найти В.Б., хотела доказать, что могу быть врачом, что могу изменить мир. Но теперь, сидя здесь, под этой яблоней, я вдруг поняла, что не уверена. Не уверена, что хочу бросить всё, что обрела здесь. Агата, смеющаяся и капризничающая, Груня, ворчащая, но такая родная, Вениамин с его бесконечными опытами… и Василий Степанович. Он, со своей суровостью, со своей болью, со своей неожиданной теплотой, которую я видела так редко, но которая каждый раз переворачивала моё сердце. Что, если я уеду и потеряю это навсегда? Но если останусь… что тогда? Буду ли я нужна? Или стану лишь обузой, тенью, которая напоминает ему о прошлом?
— Благородная миссия… — повторила я тихо, словно пробуя эти слова на вкус. Они были горькими.
Я подняла глаза, надеясь, что он скажет что-то, что удержит меня. Но он лишь кивнул, и его лицо осталось непроницаемым, как каменная маска.
— Именно так, — сказал он. — Плевна, Шипка… Там сейчас решается судьба войны. Некоторые сёстры из общины уже отправились в полевые госпитали. Надежда Алексеевна пишет, что они нуждаются в таких, как вы — умных, решительных, способных нести свет даже в самые тёмные времена.
Его слова были похвалой, но они ранили. Он хвалит меня, чтобы отправить прочь. Он говорит, что я нужна там, а не здесь. Но почему тогда его голос такой напряжённый? Почему он не смотрит мне в глаза?
Я чувствовала, как слёзы подступают, но сжала зубы, не позволяя им пролиться. Нет, я не покажу слабости.
— Но это… исключительно по вашему волеизъявлению, Александра Ивановна, — добавил вдруг Василий Степанович. — Только по вашему. Вы можете решить… иначе.
Я замерла, глядя на него. Что он имеет в виду? Это намёк? Намёк на то, что я могу остаться? Что он хочет, чтобы я осталась? Или это просто вежливость, его способ дать мне свободу выбора, чтобы потом не чувствовать себя виноватым?
Моя душа металась, как раненый зверь. Одно слово, одно моё слово — и я могу остаться. Но что тогда? Что будет между нами? Он вдовец, калека, человек, чья жизнь полна боли и потерь. А я… я беглая княжна, и я молода, у меня вся жизнь впереди. Но разве я хочу этой жизни без него? Без его взгляда, без его редких улыбок, без его сарказма и въедливого взора? Но если он не хочет меня здесь, если он видит во мне лишь долг, лишь спасительницу его дочери… как я могу остаться?
— У меня… нет другого выхода, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул, несмотря на все усилия. — Я должна ехать. Это мой долг. Моя… судьба.
Я солгала. Это не было моей судьбой. Это был мой страх — страх остаться и узнать, что я ему не нужна. Страх признаться себе, что я хочу остаться, хочу быть рядом с ним, хочу видеть, как Агата растёт, хочу видеть, как он снова смеётся, как он становится тем, кем был до войны. Но я не могла этого сказать. Не могла, потому что боялась услышать правду.
Василий Степанович смотрел на меня, и его глаза потемнели, словно в них отразилась грозовая туча. Он сжал трость так, что костяшки побелели, но голос его остался ровным, почти холодным.
— Порой выход находится, — сказал он медленно, — ежели внимательно и упорно искать его. Как с чумой… или как с положением Груни.
Я моргнула, не понимая. Груня? Что он имеет в виду? Её отношения с Вениамином? Или что-то ещё? Моя голова гудела, мысли путались. Он намекает на что-то, но на что? На то, что я могу найти другой путь? Или на то, что он хочет защитить меня, как Вениамин защищает Груню? Но нет, это невозможно. Он не может иметь в виду… брак? Нет, это слишком. Он слишком горд, слишком сломлен, чтобы думать о таком. Он просто вежлив, просто пытается смягчить мой уход. Он хочет, чтобы я уехала, чтобы я не мешала ему жить своей жизнью. И от этой мысли мне стало так больно, что я едва не задохнулась.
— Вы правы, Василий Степанович, — сказала я, заставляя себя улыбнуться, хотя улыбка получилась горькой. — Выход всегда можно найти. Но… я уже сделала выбор. Я поеду. Это решено.
Я встала, чувствуя, как ноги дрожат, и поправила подол платья, чтобы скрыть смятение. Он смотрел на меня, и на миг мне показалось, что он хочет что-то сказать, что-то важное, что-то, что может всё изменить. Но он лишь кивнул, и его лицо снова стало непроницаемым.
— Что ж, Александра Ивановна, — Его голос стал тихим, почти безжизненным. — Если ваш выбор сделан, я… уважаю его. Матушка Надежда будет рада вашему прибытию.
И в этот момент я поняла, что всё кончено. Он отпускает меня. Он не будет удерживать. Он не скажет того, чего я так жду. И я должна уйти, унося с собой только эту боль, эту пустоту, эту… тягу к мужчине, которой, не должно быть.
— Благодарю вас, Василий Степанович, — сказала я, склоняя голову, как подобает княжне. — За всё. За вашу доверие, за Агату, за этот… приют
