Моя по праву зверя - Алисия Небесная

В дверь стук. Не требовательный — осторожный. Но уважительный.

Я даже не поднимаю головы. Знаю, кто это.

— Входи, — говорю ровно. Голос звучит холодно, но внутри всё клокочет.

Брендон заходит тихо. Закрывает за собой. Ждет. Не садится. Откладываю документы в сторону. Всё равно не читал ни слова.

— Новости уже дошли до всех, — говорит он наконец. — Щенки рассказали.

Я молчу.

— Стая… впечатлена.

Тихая пауза. Он выбирает слова.

— Омега, бросившаяся защищать чужих детей… Это запомнится.

Я поднимаю глаза. Медленно. Жестко.

— Ты хочешь, чтобы я похвалил её?

Он выдерживает мой взгляд. Не опускает глаза.

— Я говорю, как есть. Даже те, кто раньше сомневался… сейчас уважают её.

У меня напрягается челюсть. Вижу перед собой ту сцену снова. Перед глазами всё ещё она. Одна. В кольце волков. Рычит, кидается, получает удар. А я — опоздал. На этот проклятый миг.

— Щенки хотят её увидеть, — говорит Брендон. — Спасибо сказать.

— Нет, — мой голос срывается ниже обычного. — Сейчас — нет.

Подхожу к столу. Ладони на дереве, пальцы врезаются, будто хочу сломать к чёрту эту поверхность. Дышу — медленно, но каждый вдох как нож в лёгких.

— Я не позволю, чтобы её выходку приняли за подвиг, — выдавливаю. — Нарушила приказ — и точка.

Брендон молчит. Смотрит внимательно. Слишком хорошо знает меня, чтобы не заметить то, что прячу.

— Она спасла их, — тихо напоминает.

— И едва не погибла, — взрываюсь. — Одна. Без прикрытия. В лесу, которого не знала. Против тех, кто сильнее её.

Слова жгут горло. Я замираю. Тишина давит, и только тогда выдыхаю:

— Я пришёл поздно.

Эта фраза прожигает изнутри. Выпрямляюсь, провожу ладонью по лицу, но бесполезно — картинка никуда не уходит. Её крик, кровь, чужие лапы на ней.

— Я… — сглатываю, слова застревают. Голос срывается, будто чужой. — Я впервые испугался, Брендон.

Глаза режет, но не моргаю. Пусть видит. Пусть знает: альфа может расколоться, если под ударом его пара.

Внутри рвёт зверь. Волк воет, рвётся наружу, требует крови за её слёзы. Я держу его — но пальцы дрожат, суставы хрустят, потому что удерживать такое — всё равно что пытаться остановить шторм голыми руками.

Брендон молчит. Стоит прямо, взгляд твёрдый. Не жалеет. Уважает.

— Когда увидел её… как она лежала, как чужой вцепился в неё… — выдыхаю рывком. — Я не знал, дышит ли она. Не знал, успел ли.

Тишина гудит, давит. Даже тиканье часов режет слух. Волк внутри снова рычит — глухо, низко, так что грудь отзывается вибрацией.

— Я будущий альфа, — слова звучат сухо. — Мне нельзя терять контроль. Нельзя срываться. Но когда это касается её… — срываюсь, сжимаю кулаки до боли, ногти впиваются в ладони. — Я теряю всё.

Брендон делает шаг ближе. Его ладонь ложится на плечо тяжело, уверенно, будто фиксирует меня в этом мире.

— Ты не потерял, — говорит он спокойно. — Ты спас.

Я молчу, потому что не ощущаю себя спасителем.

— А если бы не она, — говорит он, — дети могли бы не вернуться. Ты это тоже знаешь.

Я киваю. Один раз.

— Но и они должны знать, — говорю я жёстко, будто ставлю точку, — она выжила не потому что пошла против приказа. А потому что я пришёл. Потому что стая встала за неё. Потому что порядок сработал.

— Понимаю, — отвечает Брендон тише, чем обычно. И уходит, не дожидаясь, пока я скажу ещё хоть слово. Кивает, закрывает за собой дверь, оставляя меня один на один с собственным гулом.

Два часа тянутся вязко. Достаточно, чтобы она улеглась и остыла. Но мало, чтобы я перестал чувствовать, как под кожей дрожит злость — и вместе с ней страх, что мог потерять её.

Захожу в спальню. В руках поднос: бульон, хлеб, таблетки. Ничего лишнего. Всё, что нужно, чтобы она встала на ноги. Чтобы тело восстановилось, а силы вернулись.

Белла лежит спиной ко мне. Покрывало сползло до талии, плечи открыты. На коже — царапины, синяки, следы, оставленные чужими руками. Смотрю — и внутри всё снова тянется в оскал.

Я ставлю поднос на тумбочку. Сажусь рядом, на край стула. Двигаюсь тихо, без суеты.

— Белла, — произношу мягко. Но без тепла. В голосе — только необходимость. — Тебе нужно поесть.

Она молчит. Лежит спиной. Дышит ровно. Но я знаю — слышит каждое слово. Просто не отвечает. Упрямо. По-детски. Как будто это единственный способ показать: обиделась. Не на мелочь — по-настоящему.

И в этом молчании будто клеймом горит: «Ты меня предал».

В груди тянет неприятно, вязко. Я был рядом. Я спас. Но для неё — этого мало. Для неё я всё равно тот, кто сделал больно.

Смотрю на неё. Маленькая, упрямая, храбрая. Одна бросилась в самое пекло, выстояла. А теперь отворачивается, словно я враг.

Она не простит сразу. Я это понимаю. Потому что я был жёстким.

— Я не собираюсь уговаривать, — голос у меня выходит сдержанный, но с нажимом.

— Я не хочу, — бурчит она в подушку. С злостью. Почти как девчонка, у которой забрали игрушку.

— Белла, — зову снова. — Упрямиться бессмысленно. Если не сделаю я — сделает кто-то другой. Жёстче. Холоднее.

Она не произносит ни слова, но её плечи заметно дрожат. Я всё понимаю, но продолжаю настаивать на своём. Я мог бы уйти, но не ухожу.

— Остынет, — говорю тихо. — Потом есть не сможешь.

Тишина. Слышно лишь её дыхание. Я медленно выдыхаю, и слова сами срываются с губ:

— Я был жестоким... потому что испугался.

Сначала тишина. Потом сам же добавляю:

— Ты не представляешь, что я почувствовал, когда увидел тебя среди чужих. Один из них схватил тебя, как добычу. Я не был уверен, дышишь ли ты, успел ли. Этот миг... Я никогда себе его не прощу. Пальцы сжимаются в кулаки, костяшки хрустят.

— Я альфа. Я обязан быть опорой, стеной, судьёй. Но когда речь заходит о тебе… я не выдерживаю. — Голос дрожит, срывается. — Мне действительно страшно. Потому что потерять тебя — это страшнее всего.

Она молчит, но