Дочь мольфара - Ри Даль
— Они ненавидят меня, тятя, — горестно вздохнула Агнешка. — Каждый раз за разное. За то, что матушки у меня нет. За то, что отец мой — мольфар. Ведьмой меня кличут, сторонятся, шушукаются, поносят. А на мне нет никакой вины, правда же?
— Правда, Агнеш, — Штефан обнял дочь, крепко-крепко. — Всё правда. Но у других другая правда. И каждому со своей правдой делить судьбу. Когда-то и твоя мать разделила горькую чашу. Так было и есть.
Девушка легонько вздрогнула, когда отец припомнил женщину, что дала жизнь Агнешке и которую сама Агнешка никогда не знала даже самую малость.
— Кем была моя матушка?
— Чистой душой, — спокойно ответил мольфар. — А остальное неведомо и неважно.
Повисла тишина. Агнешка стёрла краем рукава выступившую слезинку.
Ветер уснул, и дождь прекратился. Воссияла улыбчивая луна на небосклоне. И горный склон ненадолго погрузился в обманчиво безмятежный сон.
Глава 9
Беспокойные зрачки попривыклись к тьме, разрослись чёрной дырой по глазному яблоку и затаились. Голодный взгляд упал на дорожку, щедро облитую лучным свечением. По дорожке шли двое. И заскорузлая тень истового презрения зашевелилась под рёбрами, дала о себе знать.
Двое поторапливались и всё равно брели медленно, стараясь обойти грязные лужи, не замочив ботинок и не замарав подолы. Глаза следили за ними, глаза жаждали мести.
Ослушание — порочнейший из грехов. А все, все они, каждый, кто хоть раз гляделся в эти глаза, рано или поздно ослушивались. И всех ждала кара. Непременно ждала, потому что заблудшим овцам надобно преподать урок.
Две овцы приближались к дому.
Отец Тодор дождался, когда откроется дверь и когда двое войдут восвояси.
Он был необычайно терпелив. Особенно с приездом в Боровицу, многое приходилось сносить. Так многое, что подчас казалось, вот и наступил предел. Однако всякий раз убеждался: есть ещё запас прочности — не убило до смерти, не скосило навзничь. А значит нужно и впредь бороться за праведное деяние. Праведникам всегда хуже других приходится, особенно по части терпения. Только так куётся правое дело.
Ксилла первой ступила в горницу. Каталина — за ней следом. И обе застыли при виде святого отца.
— Отче… — проронила попадья и немедленно бросилась целовать указующий перст.
Однако Тодор отнял руку и смерил недостойную жену свою осуждающим взором.
— Чьи дворы облюбовывали на ночь глядя? — вопросил он со смиренным раздражением.
— От соседки мы, от соседки, — спешно заверила Ксилла. — Захворала она. Вот и навещали. Молились по её душу за здравие.
— Соседка, молвишь… — призадумался отец Тодор. — Уж не та ли соседка, что на выселках живёт?
Он прекрасно видел, по какой дорожке добиралось его семейство. Дорожка задворная, уводящая прочь от Боровицы. По той дорожке мало к кому в гости сходить можно. Разве что в лес. А от леса — к горному перевалу и вниз от водопада — рукой подать до мольфарова жилища.
— Что ты! Что ты! — горячо убеждала Ксилла. — К Зоице ходили. К Зоице. К ней.
— А ты что скажешь? — обратился он к дочери.
Каталина кивнула согласно и добавила:
— К Зоице.
В тот же миг глаза священника заполонило тьмой. Ибо ложь ему вживляли самую лживую из всех возможных. Зоица проживала в совершенно иной стороне. Но даже не сей факт жестоко кольнул праведное сердце. А то, что Каталина не поперхнулась даже, выдавая гнусные слова обмана.
— Чудо с нами стряслось, Отче… — задрожала Ксилла всем своим существом. — Чудо откровения! Молилась наша Каталина за здравие для ближнего, а получила себе исцеление! Бог спослал!
— Бог? — гневно переспросил Тодор. — Не поминай Господа всуе!
Он вцепился в Каталинин платок, стал сдирать с девушки. Вместе с тканью захватил и несколько волосков, которые немедленно выдрал из её бестолковой головы. Каталина вскрикнула. Шея её выставилась на свет. И тогда-то отец разглядел свежий шрам на горле, и взревел как зверь, мечущийся в пожаре.
Его жестокий рёв сотряс весь дом, подобно грому, что уже затих. Однако теперь бушевала иная стихия. И была она куда страшнее и нетерпимее.
— Колдовать на крови вздумали?! — неистовствовал святой отец, дёргая орущее криком дитя за белые патлы. — Как посмели осквернить мой дом?!
Он швырнул Каталину на пол, ударил носом тяжёлого сапога ей под дых. Девушка перекатилась на спину и скрючилась от пронзительной боли.
— Отче, не губи! — умоляла Ксилла. — Ей в замуж идти! Оставь её! То я моя вина! Моя!
Тодор схватил кочергу и сунул в растопленную печь. Жена его плакала. Дочь хрипела на полу.
— Я спрошу и другий раз! Где вы шлялись?!
— У Штефана… — обречённо призналась Ксилла. — Но, клянусь богом, ничего злого он не сотворил! Это я виновата! Я повела Каталину!
— Ты… — проскрежетал зубами святой отец. — Стало быть, ты первая и поплатишься.
Выдернув из огня раскалившееся железо, он ткнул острым концом в глазницу жене. Та заорала, схватилась за лицо. А Тодор тем временем подошёл к Каталине. Она всё кашляла и кашляла гнойной слизью — остатками колдовства. Мольфар ей кровь пустил, чтобы чертей соблазнить. Значит, нужно отчистить его бесовские метки огнём спасительным.
— Н...н..н..н… — замычала Каталина, едва успев поднять глаза на отца.
Мать её жестоко причитала в углу, билась в страшной агонии, растирая по лицу вместе со слезами остатки лопнувшего глаза. Каталина ничем не могла ей помочь. И себе не могла. Снова ничего не могла. Даже одного слова молвить уже была не в силах.
— Н..н..н..н… — выплёвывала она в пустоту, упираясь пятками в пол, чтобы отползти подальше от опасности.
Отец Тодор не дал ей уйти. Его левая рука накрепко сжимала орудие очищения. Его вторая рука сдирала тулуп с дохлого тельца дочери. Платье её опалило раскалённой кочергой. Тодор вломил ещё разок, чтобы жгучий металл добрался до грешной плоти. Он бил снова и снова, пока по горнице не разнёсся смрад подгорелого мяса.
Каталина лежала на полу, перемазанная слезами, рвотой и собственными испражнениями. Колотый шрам на её шее превратился в ожог. Ещё больше ожогов теперь хранила её спина. Матушка Ксилла
