Дочь мольфара - Ри Даль
Кашель становился лёгочным, дерущим горло изнутри. Девушка давилась мокротой. Штефан утирал ей лицо и шею чистой водой, а она продолжала кашлять. На пол полетели жёлтые, гнойные сгустки. Каталину забило лихорадкой. Мольфар читал одному ему понятные слова. И духи затанцевали по стенам под его монотонную песнь. Попадья охнула, когда в выхваченном свете проползла змеиная тень и тут же крылась. Вот тогда и впрямь ей стало страшно самым обычным человеческим страхом.
Дождь, видимо, вздумал проломить крышу большими отчаянными каплями, а гром решил рассечь небо. Из небесного разлома сплошным потоком летели прозрачные стрелы, и где-то неподалёку застонала сама земля, не в силах терпеть столько мучений.
Каталина чувствовала, что срастается с полом, точно дерево. Пробивает корнями, идущими из пальцев её, половые доски. И уходят корни эти глубоко-глубоко в почву и оттуда впитывают растворённые соки, оттуда черпают силу, несопоставимую с силой даже самого крепкого мужчины. Белёсые глаза девушки закатились. Она вскрикнула вровень с очередным громовым раскатом. Да так пронзительно, что Ксилла зажмурилась и сдавила уши ладонями.
А потом всё стихло.
Штефан подлил воды в сожжённый пепел, намешал пальцем густую кашицу. Этой кашицей хорошенько смазал шею Каталины и обернул её же платком.
Отойдя в другой угол пристройки, мольфар окончательно стих и принялся оттирать котелок от остатков кашицы. Каталина открыла глаза, потрогала замотанное горло. Ксилла подползла к ней на карачках, удивлённо и боязливо взирая на дочь.
— Кажи что-то, — попросила она.
— М… — попробовала выдавить Каталина и на первом же звуке поперхнулась.
— Не торопись, — сказал Штефан, не поворачиваясь к гостьям. — Торопиться потом будешь. Хотя и потом не надобно.
— Ма..тушка… — прозвучало внезапно в тиши комнатки. — Матушка… — почти чисто в каждом положенном слоге. — Матушка…
Каталина расплакалась. Мать прижала её к себе, не веруя, что чудо всё-таки свершилось.
— Слава тебе, боже… — шептала попадья, успокаивая рыдающую дочь. — Слава тебе, боже… Смилостивился… Смилостивился…
— Матушка… — раз за разом произносила Каталина.
Ей тоже не верилось в чудодействие. Не могло повериться. После долгих лет мук и страданий спасение пришло так скоропостижно и почти безболезненно. Ни гороха под коленями, ни обжигающих хлыщавых плетей, ни бесконечных молитв. Только травы, монотонный шёпот и вода. И пальцы-корни, которые Каталина ещё немного ощущала, хотя никаких корней из неё уже не росло.
Всё закончилось…
— Утром натощак и в вечер перед сном, — сказал Штефан, передавая Ксилле свёрток с россыпью разнотравья. — Настояться с луны до луны в кувшине и пить по глоточку три раза по десять дней. Запомнила?
— Запомнила! Запомнила! — едва не рыдала Ксилла.
— Криком не кричать, шёпотом не шептать, песни не петь, — продолжал мольфар. — Беречься от холода и сквозных ветров. Запомнила?
Каталина, переставшая лить слёзы, коротко кивнула. Мать уже облачала её обратно в одёжи, неустанно причитая:
— Хвали Господа! Хвали! Славь Отче нашего милосердного!
Агнешка отвернулась. Подтянув колени к груди, подпирая стену спиной, она застыла на лавке с пустыми глазами. Ей тоже хотелось плакать. И не моглось.
Ведь ни слёзы, ни любая другая водица не могли исцелить её жизни. Бренное тело латается, а на душе заплату не поставишь. Хромая нога срастается, дряблые связки набирают силу. И слабые волосы, и сорванные поясницы, и треснутые ногти — всё можно починить. А душа, распятая ржавыми гвоздями несправедливости, продолжает кровоточить.
Судьба это такая или испытание, или наказание, или что-то другое — Агнешка не знала. Зато теперь она знала, что Каталина способна произнести древнюю клятву на заречении, а потом уж и в церкви на венчании. А после и в супружеской опочивальне сумеет заговорить ласковые слова суженному своему Янко…
— Живенько-живенько, — всё подгоняла дочку попадья, чтобы как можно скорее покинуть мольфаров дом.
В последний момент Каталина повернула взор к неподвижно сидящей на скамейке девушке. Взгляд чёрен и взгляд светел сошлись воедино, устремлённые друг к другу. И каждая в тот миг опалила другую. Каждая углядела и свет, и тьму. И каждая осталась при своём неотступно.
Гостьи ушли.
Мольфар вышел из пристройки, отирая шершавые мозолистые пальцы куском пакли.
— Тятя, почто ты их привечаешь? — спросила Агнешка. — Нет в них добра. И совести нет. Ничего нет, кроме корысти. Погляди на платки их. Кажный по три серебра. Корову целую купить можно. А они и благодарствия словом не оставили.
— Некуда нам корову девать, — ответил Штефан. — Это ж коровник надо и доить её дважды. Кто корову доить будет?
Он чуть заметно улыбнулся, а дочка его вздохнула:
— Не пойму я тебя… Ты всё говоришь, что добро делаешь. Что не можешь иначе. А какое это добро, если они как были алкающими, так и сталось с ними. Не прибавилось им добра ни капельки.
Настала очередь вздыхать Штефану:
— Твоя правда, Агнеш. И твоя же кривда. Я ведь не людям или зверью помогаю. Я помогаю душам. А души, что звериные, что человечьи, не ведают зла. Они чистые всегда. Добра им и так в достатке. Всё в мире — есть добро. Нужно только не на платки глядеть.
— А куда ж? — с грустью поинтересовалась Агнешка.
— В глаза, — уверенно ответил мольфар.
Девушка промолчала.
Она глядела в глаза Каталине. Вот только что глядела. Но разглядела там лишь пустоту и одиночество. За себя Агнешке и вовсе было страшно. Что смогла уличить Каталина в чёрных очах?.. Едва ли добро.
— Агнеш, — Штефан опустился на лавку подле дочери. — У каждого на свете своё предначертание. Моё — быть мольфаром. А оттого делать, что должно, не ища уплаты взамен. Служение моё — и есть плата за силы, которые мне были даны. Пойми, Агнеш, кому подвластна большая сила, тот сам обязан служить людям, а не выжимать из них тот мизер, что им дан. Разве чего-то тебе не хватает? Платка или коровы? Или серебра?
— Нет, тятя, — девушка сникла, пристыженная отцовскими словами. Всё по справедливости говорил Штефан. И пока он говорил, справедливость как будто бы оставалась сама собой. Но, как только отец смолкал, справедливость вновь стремилась поскорее исказиться. — Всего мне в достатке. Всего хватает.
В тот миг Агнешка нисколько не лукавила. Не юлила. Не говорила того, о чём ей самой думалось как-то иначе. Она говорила от сердца и в помыслах своих сетовала не на отсутствие расписных платков или молоконосной скотины.
