Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
Темп повествования нарастает. Вмешиваясь в ход всех и всяческих выборов, «Научный Взаимный» повсеместно приводит к власти своих кандидатов. Хедж-фонд неуклонно растет. Научные организации объединяются под эгидой международной супраорганизации. Черные вертолеты[94] множатся на глазах. Все человечество соглашается следовать новым научным веяниям, указующим на то, что максимальный уровень репродуктивности обеспечивают поведенческие нормы, максимально близкие к поведенческим нормам эпохи палеолита: именно этот стиль жизни способствовал увеличению объема головного мозга в три раза на протяжении каких-то 1,2 миллиона лет. Повсеместное распространение данных поведенческих норм вкупе с усовершенствованиями человеческого организма при помощи новых (особенно стоматологических) технологий, невзирая на демографический всплеск, увеличивший численность населения планеты до предсказанных ООН, округленно, десяти миллиардов человек, на порядок снижает глобальную потребность в ресурсах. Разумно сбалансированный положительный резонанс максимизирует всеобщий эволюционный потенциал. (Финал романа стандартен: песни, пляски, воспроизводство. Отныне и во веки веков все живое на Земле живет оптимально.)
Рекомендации рецензента
Рецензент рекомендует принять роман к публикации, но предлагает снизить явную величину стратегической непрозрачности текста как минимум до трех угловых секунд. Издателю необходимо закрепить за собой права на доменное имя sciencemutual.com. (А также – побольше автомобильных погонь.)
Литаврщик из Берлинской филармонии, 1942
Перевод Д. Старкова
Часть первая: Allegro Ma Non Troppo, Un Poco Maestoso[95]
Первая часть – о смерти. Начинается она с небольшой шутки. Таков уж Бетховен: самую страшную музыку всех времен он начинает так, словно рожечники разогревают губы и мундштуки, а струнные подстраиваются под ноты гобоя, а медные, будто испытывая на прочность саму гармонию, добавляют к сему нисходящий тритон, а после все это рушится вниз, с обрыва, оборачиваясь чем-то настойчивым, громким, изломанным, невообразимо мрачным. Литаврщику же следует направить, довершить внезапное падение самым буйным вступлением в жизни. Удар судьбы, дурные вести – и он бьет, лупит по барабанам «ре» и «ля», словно кузнечным молотом Смерти, несущим гибель всему живому. Весь «Götterdämmerung»[96] в шестнадцати нотах… другими словами, прекрасная музыка для сегодняшнего вечера, ибо все присутствующие обречены.
Фуртвенглер[97], конечно же, понимал это лучше всех остальных. На возвышение он поднялся, точно на эшафот и, как всегда, без промедления взмахнул дирижерской палочкой, но на этот раз выглядел совсем не свойственным ему образом: беспрецедентно мрачное выражение его лица повергало в дрожь. За его спиной, среди публики, заполнившей огромный зал Филармонии до отказа, литаврщик видел множество людей в военной форме, безногих, с руками на перевязи, с повязками поверх глаз и носов. Краешком глаза видел он и исполинские свастики на полотнищах по сторонам сцены, и еще одну свастику несколько выше и позади. В переднем ряду сидели нацистские бонзы, в том числе Геббельс, по-кроличьи закусивший нижнюю губу. На них лучше всего было не смотреть. Во время недолгих пауз между атаками, во время второй темы, пока мелодия контрапункта раз за разом пыталась прокрасться на цыпочках к выходу, литаврщик не сводил глаз с дирижера, однако по-прежнему видел и раненых, и строго одетых дам (лица искажены жалостью, страхом, скорбью, тоской) среди них. Когда возобновление главной темы застало их всех врасплох, он ударил в литавры с невиданной, небывалой силой, мерным боем пророча им гибель.
Нет, эта музыка рассказывала не только о смерти. Первая часть Девятой Бетховена заключала в себе целый мир, и всякий, в очередной раз пересекавший его из края в край, в очередной раз переживавший эти семнадцать-восемнадцать минут, разворачивающиеся в греческую трагедию, способную длиться многие годы, узнавал это заново. В этом мире находилось место и переменам, и передышкам, и неустанным поискам, и толике добросердечия; в определенных местах деревянные духовые нарушали тишь пауз небольшими кантабиле, негромким биением жизни, а струнные подхватывали мелодию, тревожно, слегка недоверчиво удивляясь: «Да может ли существовать на свете такая краса? Пройдет ли нам даром столь хрупкий и нежный напев? Удастся ли нам миновать, оставить весь прочий мир позади?» – однако ответом им всякий раз было «НЕТ». Нежный напев заглушала, захлестывала волна новых ударов судьбы, мрачного рокота, погребального звона в сердце основной темы, ее терции, квинты, словно бы падали, катились с высоких скал вниз, в бездну – падали, падали, хотя противились этому, что было сил. Все это нисколько не походило на знаменитую главную тему Пятой, совсем иной клич, вызов невзгодам, вызов самой Судьбе: ее восемь нот быстро набирали силу, переплетались друг с дружкой, воспаряли ввысь, достигая высот поистине героических; да, первая часть Пятой повествует о героизме, тогда как начало Девятой – попросту смерть, неотвратимая гибель, явившаяся прямо сюда, в большой зал Филармонии, прямо сейчас, 19 апреля 1942-го.
Понимал это каждый – каждый, кто не совсем уж дурак, а дураков, не понимающих столь фундаментальных вещей, на свете найдется немного. Возможно, Геббельс именно из таковых, хотя он скорее расчетливый оппортунист, или просто безумец… однако большинство из собравшихся в зале все понимали прекрасно. Все они слышали бомбардировщики по ночам, все под вой сирен воздушной тревоги спускались в метро и, стоя там, в темноте, слышали, как мир наверху содрогается от грохота сотен, тысяч литавр. Все они видели израненных, изувеченных юношей среди публики. Все читали газеты, все слушали радио, все допоздна разговаривали на кухнях с друзьями, которым верили. Берлинцы, они понимали все.
Вскоре литаврщик обнаружил, что концовки буйных пассажей посреди первой части, затяжных дробных фраз, написанных для него Бетховеном, могут звучать в точности как ночные бомбардировщики над головой, причем бомбардировщики разных марок – смотря, как быстро, как близко к ободу чаши бьешь. Таким образом ему удалось воспроизвести и басовитый рокот «Хейнкелей», отрывающихся от земли, и высокое стаккато «Де Хэвилендов», и жирный, масляный гул волны атакующих «Ланкастеров». Гудение моторов перемежалось взрывными ударами в середину литавр, вроде зенитного огня… сходство выходило поразительное. Как будто в своем пророческом одиночестве глухой старик услышал, почувствовал эхо неумолимого будущего, перевел его на язык иксов, и «tr», и «sf», и «fff»[98], и косых черт поперек нот, означающих «бомбардировщик».
Теперь назад, к роковому, неумолимому ритму главной темы. Тут он сумел воссоздать грохот тяжелых пушек прошлой войны. Дравшемуся на той войне, ему довелось слышать пушки любого сорта столько раз, что и не сосчитать, и порой канонада гремела в том самом ритме, какого требовал от музыканта Бетховен, целыми часами напролет. Пятьдесят километров «Больших Берт», палящих всю ночь до утра… да, сейчас этот опыт как нельзя кстати! Окрыленный мелодией, он вдохновенно бил в литавры – изо всех сил, а то и еще сильнее. Сомнений быть не могло: каждый сидящий в зале узнал эту музыку сразу.
Конечно же, вне музыки о войне говорили редко: нельзя. В стенах Филармонии литаврщик держался с той же осторожностью, что и все прочие, а уж рядом с виолончелями, поблизости от Раммельта, Клебера, Бухольца, Шульдса или Войвота, вовсе держал рот на замке – эти пятеро были до одиозности рьяными членами партии. Какие-то пять человек, однако этого вполне хватало, чтоб отравить атмосферу во всем оркестре. Однажды Войвот на глазах у литаврщика рыкнул на Ганса Бастиана, мягкохарактерного маленького скрипача:
