Доктор Акомуто Херовато к вашим услугам! Том 2 - Женя Батуридзе

— Да, — коротко ответил я, сжимая кулаки.

— И как вы? — Акира окинул меня ещё одним оценивающим взглядом. — Выглядите неплохо. Ваша регенерация просто феноменальна.

— Стараюсь.

— Я слышал, вы были в своеобразных отношениях с Мей-чан, — продолжал он, и его голос стал похожим на шепот змеи. — Такие были страсти, прям искры летали между вами, если верить слухам, конечно же.

— Она мой профессор и начальник, — отрезал я, пытаясь хотя бы внешне выглядеть спокойно.

— Конечно, — кивнул Акира, и его улыбка стала чуть шире, открывая идеальные белые зубы. — Профессор. Но тогда непонятно, почему же даже после того, как Мей-чан вас сбила, вы все же продолжаете питать к ней какие-то чувства.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, доктор, — он сделал шаг ко мне, и лёгкая улыбка на него лице сменилась зловещей ухмылкой, — что вам не стоит лезть не в свое дело. Вы простой ординатор из маленького городка, так что и волнуйтесь о своем приюте и тихо работайте дальше. Не вмешивайтесь в делах других, вас это не по плечу.

Я сжал руки в кулаки и почувствовал, как впиваются ногти в ладонь. Эта лёгкая боль помогала оставаться спокойным и хладнокровным.

— Это угроза? — просто спросил я, глядя прямо в глаза Акиры.

— Это дружеский совет, — он улыбнулся. — От человека, который и вправду способен сделать все ради Мей-чан.

Я ничего не ответил. Весь этот диалог казался каким-то до ужаса нелепым и киношным. Акира же помолчал ещё несколько долгих секунд, а затем снова улыбнулся.

— Хотя, я думаю, мы с вами, доктор, ещё скоро встретимся.

Глава 29

Тягучие, вязкие дни после этой до жути странной стычки с Акирой распластывались передо мной, как бескрайнее море липкой обволакивающей тревоги. И хоть позитивного было мало, зато физическая боль, когда-то такая острая и всепоглощающая, теперь притупилась, став лишь фоновым шумом, легким напоминанием о пережитом. Я мог свободно передвигаться по больнице, а прогулки уже совершенно не требовали героических усилий.

И вот через дня три я все же направился в крыло, где лежало тело Мей. Я даже не знал, зачем я это делаю. Возможно, просто хотел убедиться, что всё на своих местах. Тот парень, Акира, если быть честным, немного смахивал на извращенца. Все эти его речи, это елейное «Мей-чан». Жутко.

Коридор там был тихим и пустынным, залитым мягким рассеянным светом из панорамных окон. В палату меня, разумеется, не пустят. Скорее, даже просто постоять рядом не разрешат, так что я просто прислонился к холодной стене, чувствуя, как по спине пробегает приятный холодок.

Вдруг я заметил бабушку.

Она сидела на скамейке у большого окна, выходящего в больничный дворик. Старушка. На ней было простое элегантное кимоно темно-синего цвета. Её седые волосы были аккуратно собраны в пучок, украшенный одной-единственной шпилькой. Она сидела, сложив тонкие старческие руки на коленях, и читала старинную книгу в потертом кожаном переплете. Тут старушка подняла на меня взгляд.

— Добрый день, бабушка, — быстро произнес я, поклонившись.

Старушка осмотрела меня, легко кивнула, а затем пригласила сесть рядом и медленно повернула голову ко мне. Её глаза посмотрели на меня.

— Добрый день, дорогой, — проскрипел её голос. Он был тихим, почти неслышным, но в нем звучала мудрость. — Не спится? Или не хватает воздуха и нервных клеток?

Я усмехнулся, чувствуя, как лёгкая улыбка трогает мои губы.

— И то, и другое, госпожа, — признался я, позволяя себе расслабиться в её присутствии. — А вы что здесь делаете?

— Читаю, — она сделала едва заметный жест тонкой морщинистой рукой в сторону книги. — Это старинный трактат по искусству каллиграфии. Он был частью библиотеки моего клана, которую я оберегала. Наследие… оно требует внимания, — бабушка как-то слишком тяжело вздохнула, и я почувствовал, что за этим вздохом кроется нечто большее.

Старушка говорила с такой тихой, почти меланхоличной интонацией, что я невольно заслушался. Её голос был похож на старую мелодию, давно забытую, но удивительно знакомую, пробуждающую глубокие воспоминания, которые, казалось, хранились где-то в самых дальних уголках моей собственной души. И почему-то она мне кого-то постоянно напоминала. Что-то неуловимое в её манерах, в её взгляде, в её глубоком голосе.

— Вы очень много знаете об этом искусстве, — сказал я, глядя на её профиль и на тонкие черты лица, изрезанные морщинами, но сохранившие отпечаток былой красоты и аристократизма.

— Это не просто искусство, дорогой. Это отражение души, — тихо ответила она. — Он был частью того, что я оберегала. Того, что я ценила больше всего. Наследия моих предков, — и, улыбнувшись, добавила: — Я даже создала фонд для его сохранения.

Бабушка повернула голову и посмотрела на меня. В её глазах промелькнула легкая, почти озорная улыбка, словно она видела какую-то забавную тайну, известную только ей, и делилась ею со мной.

— Ты очень похож на одно древнее произведение искусства, — сказала она, и её взгляд задержался на картине, висевшей напротив, с изображением старинного самурайского клинка, на котором были выгравированы изящные иероглифы. — Молодой, сильный, но слишком… упрямый. Ты пытаешься идти своим путем, не замечая корней, что питают тебя. Не замечая того, что дало тебе жизнь, что сделало тебя тем, кто ты есть.

Я нахмурился. Её слова, казалось, были полны скрытого смысла, который ускользал от моего понимания, дразня, как ускользающий образ во сне, и одновременно проникал глубоко внутрь, заставляя задуматься.

— Вы говорите загадками, бабушка, — я вздохнул, чувствуя легкое раздражение, но одновременно и непреодолимое желание понять ее слова. — Мне и так хватает тайн в моей жизни.

— Загадки — это лишь другой способ увидеть правду, дитя, — с улыбкой ответила она. — А ты, я вижу, ищешь правду. Но ищешь ее не там. Ищешь в бумагах, в словах, в чужих глазах. А она… она всегда рядом. Внутри тебя. В твоем сердце. В твоей душе. И, конечно же, в твоем наследии.

Я молчал, пытаясь переварить её слова, словно они были слишком густыми, чтобы пройти сквозь горло, и одновременно такими же легкими, как воздух. Вдруг старушка подняла свою морщинистую руку и указала на небольшую старинную нэцкэ*, изображающую мудрого старика, которая, казалось,