Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Машинально натянул джинсы, рубашку, носки. Обычные вещи для утра, которое стало необычным – утра после личного конца света для нас обоих. На кухне уже наверняка была Елена, и теперь придётся ежедневно лгать ей в ответ на простой вопрос: «Как спалось?» А может, Алёна уже всё рассказала, и сейчас Елена вызывает милицию. Эта мысль принесла странное облегчение – наказание казалось честнее, чем вечное притворство.
Я приоткрыл дверь и прислушался. Тишина, затем звон посуды – кто-то был на кухне. Осторожно ступая по скрипучим половицам, чувствовал себя вором в собственном доме – тем, кто украл у Алёны не деньги, а доверие и душу.
Остановился у двери кухни, сердце колотилось, во рту пересохло. За дверью мог ждать суд, заслуженная расплата. Сделал глубокий вдох и шагнул навстречу судьбе.
Кухня встретила меня запахом свежезаваренного чая и обычной утренней картиной: Алёна стояла у плиты в халате Елены, обернулась и мягко улыбнулась.
– Заварила твой любимый чай с чабрецом.
Я осторожно сел, напряжённо ожидая подвоха, но она спокойно поставила передо мной чашку, словно ничего не произошло.
– Спасибо, – едва выдавил я, не узнавая собственного голоса.
Алёна села напротив, домашне и спокойно обхватив чашку руками.
– Как спалось? Слышала, как ты ворочался.
Я поперхнулся, не поднимая глаз, и механически соврал:
– Нормально. А ты?
Вопрос звучал глупо: как она могла спать после случившегося? Но Алёна пожала плечами почти беззаботно.
– Тоже не очень. Много думала.
Я напрягся, ожидая обвинений, но она продолжила так же спокойно, будто говорила не о вчерашнем, а о погоде:
– О жизни, как странно переплетаются судьбы.
Я изучал её лицо, искал признаки притворства, но видел лишь усталость и тихую печаль.
– Тебе нужно поесть, – сказала она, поднимаясь. – Я сварила овсянку, как ты любишь.
Снова это «как ты любишь». Она помнила всё до мелочей и вела себя так, словно заботилась обо мне. Я смотрел, как она накладывает кашу, ставит тарелку, повторяя отработанные движения, ставшие за неделю привычными.
– Алёна… – начал я, но слова застряли в горле.
– Ешь, остынет, – мягко перебила она.
Взял ложку, чувствуя, как горло сжимается от вины, и всё же заставил себя проглотить первый кусок.
– Почему ты ведёшь себя так… нормально? – не выдержал я.
Она задумчиво покачала головой:
– А как мне себя вести? Кричать, рвать волосы?
– Да! – чуть не крикнул я. – Именно так! Я же…
– Я помню, что ты сделал, – спокойно перебила она. – Я ведь тоже была там.
В её словах не было сарказма, лишь горькая констатация. Она смотрела на меня с неожиданным сочувствием, и это было невыносимо.
– Ты должна ненавидеть меня, – произнёс я глухо.
Она печально улыбнулась и ответила мягко:
– Должна? Кто решает, что я должна чувствовать?
– Но я же… это было…
– Тяжело, – закончила она за меня. – Но тебе ведь тоже не легче.
Я не верил своим ушам. Она жалела меня?
– Не смотри так, – покачала головой Алёна. – Я не святая и не мазохистка. Просто видела твоё лицо потом, слышала, как мучился всю ночь. Ты наказываешь себя сильнее, чем я могла бы наказать.
– Это не оправдание, – прошептал я.
– Я и не оправдываю, – её голос оставался тихим. – Просто вчера мы оба сломались, каждый по-своему. Теперь нужно научиться жить дальше.
Жить дальше, словно можно просто переступить пропасть и продолжать путь, будто ничего не случилось.
– Я не понимаю тебя, – признался я окончательно сбитый с толку.
– Я и сама себя не очень понимаю. Но злость ничего не изменит, лишь добавит боли, которой и так хватает, – сказала Алёна и глотнула чай.
В её спокойствии была горькая искренность – усталость человека, повидавшего слишком много зла и утратившего силы на ненависть. Она сказала правду: я сам накажу себя сильнее. И уже наказываю каждую секунду.
– Думаешь, я притворяюсь? Что это хитрая месть? – вдруг спросила она, поймав мой взгляд.
Я молчал, и она вздохнула:
– Может, я в шоке и завтра возненавижу тебя. Но сейчас слишком устала от боли, страха и ненависти. Нет сил ненавидеть снова.
Она подошла к окну, и утренний свет сделал её профиль почти прозрачным.
– Знаешь, что самое страшное? Не то, что ты сделал, а то, что часть меня… – Она покачала головой. – Неважно.
Но я понял, о чём она молчала – о предательстве тела, мучившем её не меньше самого насилия.
Мы сидели в тишине, странные и сломанные, почти как семья – жуткая и извращённая версия семьи.
– Доешь кашу, – сказала она, возвращаясь к столу. – Елена расстроится, если не съешь.
Я ел механически, не зная, как вести себя в этом новом мире, где жертва заботится о насильнике, а утро после ада похоже на обычное утро. Но оба мы знали – оно никогда не будет обычным.
После завтрака стены квартиры будто сузились, воздух стал тяжелее. Я пробормотал про дела и институт, и Алёна молча кивнула. В её взгляде было понимание и облегчение – ей тоже нужно было одиночество.
На улице дышать стало легче. Я шёл дворами и переулками без цели, мимо мест из прошлого, когда я ещё не был монстром, а Алёна – просто сокурсницей.
Почему она простила меня? Этот вопрос сверлил сознание. Перебирал объяснения: стокгольмский синдром, страх, расчёт – но её спокойствие говорило другое.
У витрины магазина остановился, увидев отражение незнакомца: помятое лицо, красные глаза, след греха на лице. Кто это? Я сам или тот, кем стал? И есть ли между ними разница? Прохожие огибали меня, торопились по делам, нормальные люди в нормальном мире, а я застрял между прошлым и настоящим, в чистилище собственного изготовления.
Представил себя на её месте – униженным, сломленным, преданным собственным телом – и понял, что не смог бы простить никогда. Возненавидел бы до конца дней. Но Алёна заварила мне чай с чабрецом. Любимый чай.
В этом была нечеловеческая, или, напротив, слишком человеческая сила – способность простить непростительное, видеть в монстре человека. Но я не хотел её прощения, хотел наказания. Хотел, чтобы она кричала, проклинала меня, потому что так было бы проще и честнее. Её тихое принятие убивало сильнее любых
