Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Дошёл до знакомого парка, сел на ту самую лавочку, где когда-то слушал рассказ Алёны об отчиме и решил её спасти. Иронично: спаситель превратился в мучителя, потянув за собой в пропасть и её, и себя. Зачем Таисий отправил меня в прошлое? Что это – наказание, урок, шанс на искупление?
– Ты дал мне шанс осознать, – прошептал я в пустоту, – и я осознал. Я монстр. Что дальше?
Парк молчал, лишь ветер шумел голыми ветвями. Никаких знамений, лишь я и моя вина. Вспомнились слова Таисия о выборах, меняющих судьбу. Что именно я должен был понять? Что я способен на худшее? Что власть развращает? Всё это я слишком хорошо усвоил.
Мысль, что урок предназначался не мне, а ей – показать, что после худшего можно простить и жить дальше, показалась чудовищной. Но вдруг в её взгляде было не только прощение, но и что-то большее – привязанность к источнику боли?
Я вскочил, не в силах усидеть на месте. Мысль казалась невозможной и страшно правдоподобной. Читал об этом – жертва привязывается к мучителю, защищаясь от реальности. Но Алёна не выглядела сломленной; напротив, была спокойна и цельна, словно уже приняла решение.
Какое решение? Почему от этого становилось страшнее, чем от ненависти?
Я медленно пошёл обратно, оттягивая возвращение домой, но идти было некуда. Дом – единственное место в этом времени, где я существовал, где были люди, знавшие моё имя.
Город словно изменился. Каждый дом, каждое дерево казались обвиняющими: «Ты здесь чужой, ты застрял по своей вине». И они были правы. Я застрял не в прошлом, а в собственном грехе, неся его с собой, как улитка раковину – тяжёлую и неотделимую.
Смогу ли я измениться? Хотел верить, что это пребывание в прошлом – шанс стать лучше, но каждое утро просыпался с той же тьмой внутри, жаждой власти, ждавшей момента вырваться наружу.
Что тогда? Вечность в этом времени, бесконечный «день сурка», где я снова совершаю те же ошибки? Нет, лучше небытие.
Но выбор был не моим – нити держал Таисий, а я лишь марионетка, не знающая мелодии, под которую пляшу.
Вернувшись домой, я застал Алёну за штопкой моих носков. Это простое, обыденное действие показалось мне невыносимо интимным – гораздо более близким, чем случившееся той ночью.
– Зачем ты это делаешь? – спросил я негромко. – Можно ведь купить новые.
Алёна подняла глаза, и в её взгляде мелькнуло что-то, от чего у меня замерло сердце – тепло. Не просто усталое принятие или прощение, а тепло, похожее на… Нет, думать об этом было невыносимо.
– Глупости, – мягко ответила она. – Зачем выбрасывать то, что можно починить?
В её словах была метафора – слишком прозрачная и страшная, чтобы её игнорировать. Она говорила о носках или о нас? Я не знал и боялся понять.
Дни тянулись вязко и напряжённо. Алёна продолжала заваривать чай с чабрецом, накрывать на стол и улыбаться той мягкой улыбкой, от которой внутри всё переворачивалось. Я думал, что это защитная маска, но с каждым днём её поведение становилось естественнее, словно кошмарное утро дало начало новому порядку.
Вечерами она говорила о пустяках – о погоде, ценах, соседях, и в этом простом разговоре рождалась иллюзия нормальности.
– Ты избегаешь меня, – сказала она однажды в коридоре. – Думаешь, так будет лучше?
Я молчал. Да, думал и молился, чтобы расстояние остудило то, что зарождалось между нами.
– Это из-за той ночи? – спросила Алёна прямо. – Ты всё ещё казнишь себя?
Всё ещё? Словно вина имеет срок давности, и можно просто перестать мучиться.
– Алёна, я… – начал я и замолчал. Как сказать ей, что не достоин даже её взгляда?
Она шагнула ближе – слишком близко, так, что я ощутил тепло её тела и лёгкий запах волос. Её пальцы осторожно коснулись моей щеки, и это прикосновение обожгло сильнее удара.
– Перестань мучить себя, – прошептала она. – И меня тоже.
– Тебя? – переспросил я, не понимая.
– Думаешь, легко смотреть, как ты себя терзаешь? Я простила тебя, Леонид. Когда ты простишь себя?
Никогда – хотел ответить я, но она не дала, быстро поцеловав меня в щёку. Целомудренно, почти мимолётно, но это коснулось меня, как огонь.
– Не надо, – выдохнул я, отступая. – Ты не понимаешь, что делаешь.
– Понимаю лучше, чем ты думаешь, – ответила она и ушла, оставив меня со спутанными мыслями и горящей щекой.
После этого её поведение стало смелее: она чаще случайно касалась меня, задерживалась рядом, улыбалась особой улыбкой, говорившей больше слов. И самое страшное – я невольно начал отвечать, искать её взглядом, прислушиваться к её шагам.
Её мягкость и тепло стали бальзамом для искалеченной совести. Я знал, что не заслуживаю этого, что должен отвергнуть её заботу, защитить её от себя. Но был слаб и не мог отказаться от её нежности.
Ночи стали невыносимыми. Лёжа без сна, я представлял, как она приходит ко мне. Гнал эти мысли, но они возвращались снова и снова.
И однажды ночью это произошло. Я услышал тихие шаги в коридоре и замер, одновременно желая и боясь происходящего. Дверь открылась бесшумно, и в проёме появился её силуэт. Она стояла босая, в ночной рубашке, с распущенными волосами, и лунный свет превращал её фигуру в призрак.
– Алёна? – прошептал я, приподнимаясь на локте.
Она не ответила. Вошла, медленно закрыла дверь и подошла к кровати, давая мне шанс остановить её. Я не мог. Не хотел. Все намерения исчезли при её появлении. Она стояла рядом, глядя на меня в полумраке, затем медленно потянулась к вороту рубашки.
– Не надо, – прошептал я неубедительно.
Она не слушала. Пуговицы расстегнулись одна за другой, и рубашка соскользнула с плеч. Она стояла передо мной обнажённая – без стыда и вызова, только с честностью.
– Я хочу быть с тобой, – тихо сказала она. – Не из-за прошлого. Не вопреки ему. Просто хочу.
Она подняла край одеяла и скользнула ко мне. Её тело было прохладным, и я инстинктивно обнял её, согревая. Алёна прижалась ближе, уткнувшись лицом в шею.
– Мы не должны… – начал я, но она приложила палец к моим губам.
– Хватит «должны» и «не должны». Просто позволь этому случиться.
Я сдался. Барьеры рухнули в одно мгновение, и я притянул её к себе, вдыхая аромат её волос – запах дома, покоя и прощения.
Наши губы встретились неуверенно, робко, не так, как тогда, когда я брал силой. Теперь она сама отдавалась, и от этого сердце болезненно сжималось. В поцелуе была нежность, обещание и, возможно, начало исцеления.
