Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Я ощутил, как её губы дрожат, и сердце сжалось – не от желания, а от боли. Боли от того, кем я стал и как далеко зашёл. А она – она снова шла мне навстречу, зная всё, помня всё, и всё же – идя. В этом поцелуе была просьба – не предавать, не разрушить, быть бережным. И я постарался ответить так же: не уверенностью, не жадностью, а благодарной нежностью. Мы целовались долго, не размыкаясь, словно замирая в каждом прикосновении, ловя мгновение, в котором можно было дышать.
В этом поцелуе было всё, чего не хватало той ужасной ночью: доверие, разрешение, тишина между словами и дыханиями. Он был простым и бесконечным, как прощение, которое нельзя вымолить, но которое всё же тебе даруют. И в какой-то момент я понял: это – начало. Может быть, не искупления. Но, быть может, исцеления.
Я вновь открывал её тело, но теперь не завоёвывал, не стремился овладеть – я изучал его, будто впервые. Осторожно, как археолог, прикасающийся к драгоценной находке, боясь разрушить то, что само пришло из глубины времени и боли. Каждое движение было не страстью, а покаянием, не стремлением к удовольствию, а тихим, почти молитвенным извинением за прошлое, которое невозможно забыть.
Мои пальцы скользили по её коже, словно искали там ответы – прощение, доверие, надежду. Я касался ключиц, чувствовал, как под ними бьётся сердце – быстрое, живое. Тепло её тела пульсировало, откликаясь на каждое моё движение не страстью, а согласием быть рядом, быть открытой. Это был диалог – не через слова, а через дыхание и касания.
Она отвечала не словами, а короткими, сдержанными вдохами, лёгкими покачиваниями навстречу, как будто подсказывая: "да, так, именно так – не больше, не меньше". Казалось, она сама не до конца верила в то, что происходит. И в этом трепете, в этой осторожности было нечто большее, чем физическая близость – признание. Она принимала меня, несмотря на всё. Принимала себя в этом новом, чужом свете, позволяя нам обоим вновь стать настоящими – не через влечение, а через хрупкое, зыбкое принятие друг друга заново.
Когда я оказался над ней, она обвила меня руками, а затем, внезапно, сильно сжала меня своими ногами, прижимала к себе с такой отчаянной силой, словно я был её последним шансом на спасение. Не было в этом движении ни кокетства, ни игры – лишь чистая, голая потребность быть рядом, быть обнятой, быть принятой. Её тело дрожало от напряжения, и в этом дрожании чувствовалась не только страсть, но и страх потерять тот крохотный остров безопасности, что мы пытались построить между собой. Её глаза, полные открытого, чистого желания, смотрели на меня с доверием, которого я не заслуживал, но которое она всё равно мне дарила. В этом взгляде не было боли – лишь решимость быть здесь, со мной, несмотря ни на что.
– Смотри на меня, – попросила она мягко. – Не отворачивайся. Хочу видеть твои глаза.
Я смотрел, поражаясь отсутствию прошлого в её взгляде – там было только настоящее, не омрачённое воспоминаниями.
Мы двигались медленно и синхронно, словно исполняя давно забытый танец, написанный не хореографом, а болью и прощением. Каждый мой толчок не был завоеванием, а просьбой быть впущенным глубже – не только в тело, но и в доверие, в сердце, в ту запертую часть её, что боялась мира и боли. Её бедра подстраивались под мой ритм – не спеша, с осторожной уверенностью, будто она сама удивлялась, что может это чувствовать, принимать, не боясь.
Её тихие, прерывистые стоны были похожи на дыхание сна: то сдавленные, почти беззвучные, то вдруг раскрывающиеся в тонкий, вибрирующий голос, от которого у меня сжималось горло. Она не стонала от страсти – это были звуки раскрывающейся души, стоны боли, стыда, принятия, освобождения. Каждое прикосновение, каждый новый вход был как шаг по льду – осторожный, выверенный, полный риска – и всё же она позволяла, вела меня сама, открывалась под моими руками и взглядом, не отводя глаз, словно проверяла: действительно ли я с ней сейчас, а не прячусь, как тогда.
Прикосновения были не только плотью, они были памятью и обещанием, что теперь всё иначе. И я чувствовал: да, не иллюзия. Не сон. Она здесь. Я здесь. Мы – вместе. И в этих медленных, почти священных движениях происходило что-то большее, чем близость. Мы возвращались к себе. Мы жили.
Она выгнулась подо мной, как струна, натянутая до предела, и вскрикнула – не резко, а с отчаянной глубиной, будто в этом звуке растворялась её прежняя жизнь. Я поймал этот крик губами, жадно, с благоговением, как молитву, как зов о спасении, и почувствовал, как её тело выгибается ещё сильнее, будто стремясь вобрать в себя не только меня, но и то новое чувство, что рождалось между нами в этот миг.
Её пальцы впивались в мои плечи, ногти оставляли на коже следы – не боли, а присутствия, реальности, подтверждения того, что мы действительно здесь. Её ноги, сжимающие меня с неожиданной силой, дрожали, и в этой дрожи было всё: страх, желание, отчаяние, и жажда хоть раз в жизни быть полностью, без остатка – не просто желанной, а принятой. Она тянулась ко мне всем телом, всеми нервами, с такой безоглядной отдачей, что я на миг потерял дыхание.
Мы слились в этом крике, в этих толчках, в этом беспомощном, но священном стремлении исцелить друг друга. Я чувствовал, как с каждым её вздохом уходит часть прошлого – не забывается, нет, – а отпускается. Её глаза были закрыты, но ресницы дрожали, губы шептали неслышное. И когда она обмякла подо мной, я вдруг понял: в этом мгновении мы были не преступником и жертвой, не палачом и искуплением. Мы были просто людьми – измученными, сломанными, но всё ещё способными на что-то настоящее. В объятиях друг друга мы дрожали, теряя и находя себя одновременно, как будто только сейчас по-настоящему родились заново.
Позже лежали молча, переплетённые телами. Её голова
