Совок порочного периода - Алексей Небоходов
– Видишь? – прошептал я, продолжая ласку. – Ты можешь говорить что угодно, но тело помнит. Хочет повторения.
Она мотнула головой, волосы разметались по подушке. Но бёдра её дрогнули, чуть приоткрываясь, давая лучший доступ. Предательство плоти, которое она не могла контролировать.
– Ненавижу тебя, – выдохнула она, но в голосе не было силы. – Ненавижу себя ещё больше.
Я повернул её к себе. В полумраке видел её лицо – измученное, в разводах слёз и с глазами, в которых расширенные зрачки выдавали неразумное, противоречивое чувство. Она смотрела с таким выражением, будто в ней одновременно жили страх, стыд, отвращение и что-то ещё, пугающее её саму своей неизбежностью.
Я наклонился и поцеловал её впервые за вечер. Она застыла, попыталась отвернуться, но я удержал её подбородок. Губы её были сжаты от слёз и упрямства, но постепенно смягчились, уступая под моим натиском. Не отвечала, но уже не сопротивлялась – просто принимала это.
Когда я вновь оказался над ней, она закрыла глаза. Уже не от ужаса – скорее в молчаливой покорности, принимая неизбежность. Её тело подчинилось мне без принуждения, предавая разум, который всё ещё пытался бороться.
Я медленно приблизился, чувствуя, как её напряжение сменяется обречённым согласием. Она издала тихий, болезненно-горький вздох, словно впервые столкнувшись с чем-то неизбежным и окончательным.
– Не смотри на меня, – прошептала она с отчаянием. – Пожалуйста.
Но я смотрел, наблюдая, как меняются её черты – нахмуренные брови, подрагивающие веки, губы, приоткрытые от коротких, рваных вдохов. На её шее проявился лёгкий, нервный румянец, который невозможно было скрыть.
Её внутреннее сопротивление таяло с ужасающей скоростью. То, что недавно требовало времени и усилий, теперь случилось почти сразу – тело предало её, тянулось к ощущениям, которые разум всё ещё отвергал.
Она осторожно положила руки мне на плечи – не обнимая, скорее принимая неизбежность, иногда судорожно вздрагивая. Её пальцы слегка впивались в мою кожу, задавая невольный ритм происходящему.
– Почему?.. – тихо спросила она. – Почему моё тело делает это? Почему я чувствую…
Я промолчал. Что можно было ей ответить? Что природа равнодушна к морали, что тело не знает добра и зла, что удовольствие возможно даже среди отчаяния?
Я усилил свои движения, и она издала негромкий, надломленный стон. Ноги её бессознательно сомкнулись вокруг меня, притягивая ближе – и этот жест, совершенно естественный и непроизвольный, говорил громче слов.
– Нет, не хочу… – шептала она, но голос звучал уже без прежней убеждённости, утопая в новых, пугающих её саму ощущениях.
Она отчаянно боролась с собой – отворачивалась, кусала губы, старалась подавить внутреннюю бурю. Бесполезно. Я переплёл наши пальцы, удерживая её руки, и она подняла глаза – в них плескалась паника, смешанная с невыносимой, стыдной мольбой. О чём она просила – остановиться или наоборот?
Мы двигались теперь синхронно, словно подчиняясь единому, бесчеловечному ритму. Она задыхалась, шепча бессвязные фразы о своём безумии и ужасе перед собственным падением. Её голос срывался, смешиваясь со стонами, которые она тщетно пыталась скрыть ладонью, но они всё равно прорывались наружу – звуки на грани отчаяния и чего-то глубоко постыдного для неё самой.
Напряжение в ней нарастало с каждой секундой, дыхание сбивалось. Она снова попыталась что-то сказать – последняя, бесполезная попытка сохранить достоинство, – но слова потонули в резком, освобождающем крике, полном безысходного наслаждения и стыда.
Я последовал за ней почти сразу. Мы содрогались в одном ритме, связанные не физически – гораздо сильнее, гораздо глубже, – общей виной и этим мрачным удовольствием. На мгновение между нами не осталось ролей – только два тела, связанных в мучительном единстве морального поражения.
Наступила тишина – тяжёлая и вязкая, пропитанная стыдом и осознанием необратимости случившегося. Я отстранился и лёг рядом, глядя в потолок.
– Теперь ты доволен? – тихо спросила она. – Теперь окончательно сломал меня?
Я молчал. Что было отвечать? Да, я сломал её, но вместе с ней сломал и себя. Мы оба потеряли что-то невосполнимое, и это понимание давило сильнее любых слов.
Она подтянула колени к груди, свернувшись так, будто могла стать невидимой. В её позе была отчётливая беззащитность – последнее напоминание о том, что она только что потеряла.
– Я никогда себе не прощу, – сказала она глухо. – Не то, что ты сделал. А то, что я… что моё тело…
Она замолчала, и снова воцарилась тишина. Я думал о том, как легко переступил через грань, а она, наверное, думала о том, как жить дальше с осознанием, что даже тело способно на предательство.
За окном стемнело. Скоро вернётся Елена, и придётся делать вид, что ничего не произошло. Но мы знали, что произошло всё, и назад пути уже нет.
Я лежал, разглядывая потолок, считая трещины, лишь бы не думать. Но мысли были неотвязны – липкие и тяжёлые, как грязь, от которой невозможно отмыться.
Рядом Алёна дышала тихо и неровно. Мы не касались друг друга, но маленькое расстояние между нами было пропастью, которую уже не преодолеть. Слова казались бессмысленными – извинения были нелепостью, оправдания – ложью. Осталось только молчать.
Наконец я не выдержал, сел и опустил ноги на холодный пол. Поднялся, не оглядываясь. Не хотел видеть её – сломленную, уязвлённую, лишённую последних остатков наивности и веры в себя.
– Куда ты? – спросила она тихо.
– В ванную, – ответил я.
Она ничего не сказала, только подтянула простыню выше. Пыталась укрыться, но было слишком поздно. Смехотворно поздно.
Дойдя до ванной, я закрыл дверь и прислонился к ней спиной. В груди было пусто – словно кто-то вычеркнул из меня всё человеческое, и я остался один на один со своей тьмой.
Я включил свет – яркий, режущий глаза. В зеркале мелькнул незнакомец: взъерошенный, с влажными волосами, на плечах – следы её ногтей, метки стыда.
Открыл кран и подставил руки под ледяную воду. Холод резал кожу, заглушая душевную боль. Плеснул водой в лицо раз, другой, третий, пытаясь стереть её запах, прикосновения. Но грязь была глубже, она въелась внутрь, под кожу, в самую суть.
Я снова поднял взгляд на зеркало. В глазах отражения застыло отвращение – концентрированное, жгучее, словно кислота.
– Ты хуже него, – вслух сказал я охрипшим голосом. – Хуже её отчима. Он хотя бы не притворялся спасителем.
Отражение словно кивнуло. Мы поняли друг друга, я и этот незнакомец, с моим лицом. Оба знали: переступлена последняя грань, за которой нет возврата.
Мне казалось, что я её спас, вытащил из ада и дал надежду на новую жизнь. Вместо этого сотворил новый ад, страшнее прежнего. От отчима она
