Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Я поймал себя на мысли: если бы кто-нибудь увидел нас сейчас – он бы решил, будто это древний ритуал жертвоприношения; что я вырезаю из неё последнюю волю к жизни и формирую вместо неё пустую оболочку. И сам я ощущал себя скорее шаманом или палачом: холодным, равнодушным к страданиям своей марионетки.
Через несколько минут я сменил темп снова – быстрые поверхностные движения чередовались с глубокими медленными проникновениями. В этот момент у неё случился первый настоящий оргазм: не взрывной, а затяжной и рваный – он шёл волнами боли и унижения вперемешку со стыдом от того необычного удовольствия, что росло внутри её против желания разума.
Она выгнулась дугой так резко, что едва не выскользнула из-под меня; локти подогнулись сами собой и затрепетали в судороге. Она закричала – громко и зло, так, что голос сорвался на фальцет – и тут же попыталась захлопнуть рот ладонями. Но я прижал её запястья к кровати сверху и продолжал двигаться ровно настолько долго, насколько возможно было растягивать этот момент абсолютного смешения боли с позором.
Когда судорога прошла – она осталась лежать обездвиженной ещё минуты две: даже не шевелилась от усталости. Я слышал её редкое прерывистое дыхание и чувствовал по дрожи в коленях остаточный ужас от того открытия, которое только что случилось в ней самой.
В третьей позиции – она сверху, я заставил её двигаться самой – произошёл перелом. Она всё ещё плакала, но теперь это были слёзы не только боли и унижения. В них смешались стыд и ужас от того, что тело предаёт её, отзывается на то, чего она не хотела.
– Нет, – шептала она, трясясь всем телом. – Нет, пожалуйста… Это неправильно… Я не должна… Я не могу…
Голос её звучал глухо, словно она разговаривала с самой собой или с пустотой над головой. Глаза были зажмурены, веки дрожали, как при высокой температуре. Ни просьбы, ни угрозы в этом шёпоте уже не было – только бессмысленное повторение той самой границы, которую я переступил и которую она тщетно пыталась восстановить хотя бы словами.
Я смотрел, как её губы продолжают твердить запреты, даже когда тело отвечает мне иначе. Она вновь попыталась отодвинуться, но двигаться могла теперь только по моей воле; руки скользили по простыне в поиске опоры или выхода из этого тупика, но не находили ничего. Каждая мышца её боролась с другой: одна часть цеплялась за остатки достоинства и детского страха, другая – уже подчинялась неизбежному.
С каждой минутой её протесты становились всё тише. Сначала голос сорвался на писк, потом и вовсе исчез; только судорожное дыхание и еле различимые вздохи остались вместо слов. Я видел, как по лицу у неё расползалась испарина – смесь лихорадки и стыда. Природа выдавливала в ней реакцию вопреки всей воле; я был свидетелем этой внутренней войны со стороны победителя.
Именно тогда в ней что-то сломалось окончательно: вместо крика или мольбы раздался тихий всхлип облегчения. Она сама этого не заметила – лишь прикусила губу до крови и крепче зажала глаза. Но тело больше не сопротивлялось. Наоборот: оно само искало новый ритм, чтобы выстоять боль с меньшими потерями.
Я смотрел на неё сверху вниз и видел, как из-под полуоткрытых век прорывается невыносимое удивление – будто бы Алёна впервые чувствовала себя живой в самом низменном смысле этого слова. Её грудь ходила ходуном: от напряжения и какого-то животного наслаждения, которое она изо всех сил старалась игнорировать.
– Нет… я… не хочу… – последнее бормотание срывалось на микроскопический смешок истерики.
Но бёдра её двигались уже в своём ритме, подчиняясь древнему инстинкту. Я видел, как меняется выражение её лица – от отчаяния к смятению, от смятения к испуганному удивлению.
Положение сменилось незаметно: теперь мы лежали на боку, и я был сзади. Я обнимал её за талию, прижимал к себе – кожа к коже, хребет к грудной клетке. Алёна больше не плакала; только едва слышные, неритмичные стоны вырывались у неё на вдохе, иногда переходя в сиплый свист или в тихий смешок, как будто ей самой было неловко за то, что происходит. Первую минуту она лежала неподвижно, будто оцепенев, но потом я ощутил, как она чуть заметно подалась назад навстречу мне.
Её ладонь нашла мою руку. Сначала я подумал, что она попытается меня оттолкнуть или хотя бы убрать с себя – но пальцы только крепче обхватили мои, направляя их к собственной груди. Она совсем не сопротивлялась; наоборот – сама себя раскрывала, подсказывала малейшее движение почти невидимыми импульсами мышц под кожей.
Я чувствовал её дыхание: оно вылетало короткими очередями, как у спортсмена после финиша. Лицо было повернуто вполоборота – щёки сияли лихорадочным румянцем. Веки дрожали от усилия не заплакать снова или хотя бы не показать мне этот новый ужас – ужас удовольствия среди абсолютной ненависти ко мне и к самой себе.
Каждое моё движение отзывалось по всему её телу новым каскадом дрожи. Я был уверен: если бы кто-то видел нас сейчас со стороны – он решил бы, что это уже не принуждение и даже не месть; что оба мы превратились в заложников друг друга и сами себе не принадлежим.
Я старался двигаться медленно, чтобы она могла привыкнуть к странному ритму этой близости. Через какое-то время она уже сама улавливала его и подстраивалась – и все чаще я ловил еле различимые движения её бёдер навстречу мне. Было в этом что-то одновременно жалкое и величественное: попытка выжить любой ценой даже среди полного унижения.
Она больше не просила меня остановиться; даже наоборот – тело её всё явственнее предавало остатки стыда и страха, принимая происходящее так, как будто только этого и ждало всегда. Иногда она крепче сжимала мои пальцы на своей груди или цеплялась ногой за мою лодыжку – так делает человек во сне, боясь упасть в пропасть.
В какой-то момент я почувствовал у неё ту же судорогу по низу живота, что бывало раньше только разово – теперь же это стало почти регулярным: каждое новое движение вызывало у неё те самые спазмы наслаждения, от которых невозможно было ни скрыться, ни отказаться. И чем сильнее она пыталась их задавить внутри себя
