Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Опустив руки, она взглянула на меня с такой мукой, что я едва не отступил. Едва.
Пальцы её дрожали, едва справляясь с пуговицами блузки. Слёзы оставляли тёмные следы на ткани, каждая расстёгнутая пуговица будто уносила частицу её достоинства. Наконец блузка упала на пол, и она встала передо мной, сжавшись и словно уменьшившись.
– Продолжай, – сказал я тихо.
Юбка скользнула вниз, образуя вокруг её ног тёмное пятно. Теперь она стояла почти беспомощная и такая хрупкая, что сердце на секунду сжалось от жалости. На секунду.
– Пожалуйста, хватит, – шёпотом взмолилась она. – Ты ведь не зверь. Подумай о Елене. Что она скажет, если узнает?
– Не узнает, если будешь послушной, – ответил я бесцветно.
Взгляд её угасал, теряя последнюю надежду. Она продолжала медленно снимать с себя остатки одежды, с каждым движением теряя уверенность, и передо мной постепенно открывалась картина полного унижения и беспомощности.
Когда на ней ничего не осталось, она инстинктивно прикрылась руками. Я же смотрел не на её тело, а на выражение лица: в глазах плескалась растерянность, смешанная с глубоким отчаянием. Эта беспомощность была притягательнее любой наготы.
– Подойди ко мне, – приказал я.
Она сделала шаг, затем ещё один, как в трансе. В комнате царила тяжёлая, почти осязаемая тишина, прерываемая лишь её приглушёнными всхлипами. В этом молчании отчётливо звучало падение нас обоих – её моральное, моё человеческое.
– На колени, – сказал я негромко, почти шёпотом.
Она пошатнулась, словно от удара, но медленно опустилась на колени передо мной. Волосы скрыли её лицо, но я знал, что там – пустота, словно внутри неё уже что-то умерло.
В этот момент я осознал, как далеко зашёл, почувствовал горечь собственного падения, но остановиться уже не мог. Слишком далеко ушёл, слишком глубоко погрузился в это липкое чувство вседозволенности и власти.
– Ты знаешь, что делать дальше, – голос мой прозвучал чужим, холодным и отстранённым.
Она подняла голову, и я увидел в её глазах не просто страх или отвращение. Там была пустота. Словно что-то умерло в ней прямо на моих глазах. Но руки её потянулись к моим брюкам, расстёгивая молнию дрожащими пальцами.
То, что произошло дальше, было механическим актом подчинения. Она делала то, что должна была делать, а я стоял, упиваясь властью и одновременно ненавидя себя за это. Её губы были холодными и влажными от слёз, движения неумелыми, прерывистыми от всхлипов. Несколько раз она отстранялась, давясь и кашляя, но я возвращал её на место, придерживая за волосы.
Когда всё закончилось, она так и осталась стоять на коленях, уткнувшись лбом в пол. Плечи мелко вздрагивали от беззвучных рыданий. Я застёгивал брюки, чувствуя странную смесь удовлетворения и глубокой внутренней пустоты.
– Поднимайся, – произнёс я равнодушно, не глядя на неё. – Возьми вещи и иди за мной.
Она вскинула голову, и в её взгляде мелькнул новый, уже окончательный ужас: осознание того, что всё происходящее – только начало.
– Пожалуйста, – едва слышно прошептала она. – Разве этого недостаточно?
Я не ответил, только отвернулся и направился к двери. За мной раздались её шаги: тихие, неуверенные, словно каждый шаг причинял ей боль. Она шла за мной медленно, прикрываясь руками, в попытке защитить то, что уже было разрушено окончательно.
В комнате я повернул ключ, и щелчок замка заставил её болезненно вздрогнуть. Она стояла посреди комнаты растерянно, как человек, лишившийся ориентиров и потерявший себя.
– На кровать, – приказал я спокойно, снимая рубашку.
– Леонид, прошу тебя, – в голосе её звучала едва сдерживаемая паника. – Я ведь ничего такого не сделала. Почему ты так поступаешь?
Но я уже не слышал её. Во мне что-то сломалось, отключив последние остатки сострадания. Осталось лишь тёмное, плотное чувство власти, жажда полного подчинения.
Она послушно подошла к кровати и села на самый край. Пальцы судорожно сжимали край простыни, словно в попытке удержаться за последнюю опору. Я приблизился, и она отшатнулась, но отступать было некуда.
– Ложись, – сказал я, сбрасывая остатки одежды на пол.
Она легла на спину, зажмурилась, отвернувшись лицом к стене. По щекам текли слёзы, впитываясь в подушку. Тело её застыло напряжённым комком, готовым сорваться в любой момент.
Я приблизился вплотную, и она снова вздрогнула, будто ощутив болезненный электрический разряд.
– Пожалуйста, не надо, – шёпотом взмолилась она. – Не делай этого со мной… Я никогда… Не так…
Но я не ответил, уже не мог остановиться. Я накрыл её собой, и она издала тихий, надломленный стон – смесь страха и боли, не телесной, но гораздо глубже и страшнее. Комната наполнилась тяжёлым дыханием, сдерживаемыми всхлипами и едва различимым дрожанием простыни.
Поначалу она была полностью зажата, тело её сопротивлялось каждой секунде происходящего. Я ощущал это сопротивление каждой клеткой своей кожи, впитывая её страх и отчаяние. Но постепенно что-то стало меняться – дыхание её углубилось, всхлипы превратились в тихие прерывистые стоны, словно сама она боролась с чем-то, что поднималось из глубин её тела и разума.
Когда я замедлился, она вновь попыталась отвернуться, спрятаться даже взглядом, но я не позволил, заставляя её оставаться полностью открытой – не столько физически, сколько эмоционально. Именно это – её абсолютная беззащитность, неспособность противостоять собственной слабости – опьяняло меня сильнее всего.
Она начала двигаться непроизвольно, словно тело предавало её разум. Из её горла вырывались звуки, полные стыда и удивления, будто она сама не верила в происходящее. От прежних криков и слёз не осталось и следа; теперь она тихо и обречённо стонала, словно подчинившись чему-то неизбежному, чему-то гораздо сильнее её самой.
– Всё хорошо, – сказал я негромко, не ей – самому себе, стараясь заглушить внутренний голос, который кричал о моём собственном моральном падении.
Я перевернул её на живот одним плавным движением, и она уже не сопротивлялась – даже не попыталась. Только зажмурилась ещё сильнее, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её вздрагивали, дыхание сбивалось в короткие судорожные вздохи. Я наблюдал за её тонкой, хрупкой фигурой, за тем, как по коже пробегают едва заметные мурашки от моих прикосновений.
Теперь каждое моё движение отзывалось в ней глубоким, почти болезненным стоном, и я понимал, что она потеряна для самой себя. В этом было моё главное, жестокое удовольствие – знать, что она полностью покорилась, что больше нет пути назад.
Постепенно слёзы её иссякли, сменившись полным молчанием, прерываемым лишь тихими стонами и судорожными вздохами. Она лежала, распластанная на простыне, словно жертва, принесённая в жертву чему-то древнему и тёмному, спрятавшемуся глубоко внутри меня.
Последние её движения были такими покорными,
