Мир сошел с ума (СИ) - Greko

Я по-новому взглянул на полковника. В мужестве и уме ему не откажешь. Он тянул неподъемную ношу и, надо признать, эффективно.

… ARA неплохо устроилась в Москве, выбив себе пять роскошных зданий в районе Арбата. Их прозвали в соответствии с цветом фасада: дом Щукина — Розовым, а остальные — Коричневым, Синим, Зеленым и Белым. Нас с Осей устроили в Розовом, прозванным «золотым бараком», ибо после революции в нем устроили музей. Здесь на стенах висели подлинники Рембрандта, Моне, Пикассо и Матисса и стояла драгоценная мебель. Жильцы смотрели на окружающую роскошь без малейшего пиетета, пустые бутылки из-под виски валялись под секретером эпохи Людовика XV или под чайным столиком Годдартов.

Устроившись, я вышел прогуляться. Ноги сами собой понесли меня во Всеволожский переулок — идти было недалеко. От Плеховых знал, что почтенный провизор Чекушкин не пережил бурных революционных событий — его отправил на тот свет сыпной тиф, занесенный в аптеку кем-то из клиентов. И все равно хотелось взглянуть на дом и, быть может, поклониться теням прошлого.

— Командор!

Восторженный вопль привлек мое внимание. Я всмотрелся в окликнувшего меня человека. Ба! Привет из прошлой жизни, из далекого 1905-го года. Савраска без узды, член компании молодых недорослей. Кажется, его звали Ростиком Мудровым, прозванным мною Робким. Жизнь его не баловала, весь лоск слетел, как мишура с рождественской елки в январе. Он вез салазки, на которых красовалась тяжелая коробка, посылка из Америки.

Я узнал этикетку — это было живое свидетельство мутной схемы, которую прокручивал Гувер в поисках дополнительных источников финансирования для работы ARA в России. Посылка весила 117 фунтов и включала муку, рис, чай, жир, сахар и 20 банок сгущенного молока. Желающим помочь она обходилась в 10 долларов, хотя стоила в 6,5 долларов плюс 1 доллар за перевозку и страховку. Разница между себестоимостью и продажной ценой шла в фонд ARA.

Я расспросил Мудрова о житье-бытье. Буржуйское происхождение не позволило ему прорваться в наркоматы, комиссии или во всерокомпомы (2), припасть, так сказать, к руке дающей, и оставалось лишь уповать на продовольственные посылки из-за рубежа. Этот бывший кутила, в юности до краев заливавший с легкостью рояль дорогим шампанским, нынче стал большим специалистом по подсчету жиров в продуктах. Казалось, все его мысли были лишь о них, об органических соединениях из глицерина и жирных кислот, дающих надежду пережить следующий день.

— Командор! Из уважения к старой дружбе. Поделитесь коробочкой сардинок! Не жадничайте. Ах, эта рыбка, плавающая в масле! Она мне снится по ночам.

— Есть встречное предложение. Отправишься со мной в глубинку, и будем людей спасать. Сыт будешь, обещаю, — и польза от тебя хоть какая…

Встречное предложение показалось моему визави сродни езде по встречной полосе — столь же опасным для жизни. Он исчез, растворился в московских густых сумерках, и лишь скрип полозьев его саночек подтверждал, что наша встреча не была миражом.

Я отправился дальше.

Вот и знакомый дом. На нем красовалась надпись «Аптека П. Панченкова». НЭП тихо-тихо запускал свои щупальца в столичную жизнь, оживлял торговлю и сектор услуг. Советские буржуи, поверив обещаниям большевиков, потихоньку разворачивались — ровно до того момента, когда уверенные в своем всесилии власти не прихлопнут эту лавочку. Нэпманы думали, что делают нужное дело, что им должны быть благодарны за то, что они, поверив, помогли вытащить страну из руин. Их и «отблагодарили» в начале 1930-х — тюрьмами да ссылками…

Я поспешил обратно и, надо сказать, очень вовремя. Меня уже дважды вызывал к телефону Ося.

Перезвонил по оставленному номеру.

Мой верный друг, проведя в Зарядье несколько дней, хлебнув изнанки городской жизни при большевиках, насмотревшись на то, как изменилась жизнь в трущобах, погрузился в глубокий пессимизм. И в ярость. Революция, совершенная во имя борьбы с несправедливостью, ничего хорошего, по его мнению, простым обитателям дна не принесла. Лишь заставила заткнуться и покорно ждать светлого будущего. Пенки сняли другие — впрочем, разве когда-то было иначе?

— Сил у меня нет терпеть чужое унижение, это бесконечное страдание, спрятанное за фальшивой радостью. Во что превратились люди, Босс? Куда подевался русский бунтарский дух? Бесшабашность, московский разгуляй, одним днем живем?

— Ты бы завязывал с откровениями по открытой линии, — предостерег я.

— Люди краснеть от стыда разучились, спрятавшись за кумачовыми полотнами. Вот тебе и весь мой нетелефонный сказ, — подвел черту Ося и повесил трубку. Мне показалось, что в ней отозвалось эхо — то ли барышня-телефонистка всплакнула, то ли чекист на прослушке крякнул от откровений недобитой контры. Эх, зря Ося по-русски разговаривал.

Джо Блюма депортировали из Совдепии в 24 часа. Он уехал в Ригу и обещал мне оставаться там столько, сколько потребуется, чтобы обеспечивать новые закупки и логистику. А я собрался в Липецк. Туда, где началась моя эпопея в России-1905. Почему-то во мне набатом звенело желание оказаться в той самой деревне, которая 16 лет назад так хотела нового светлого будущего, а некоторые несознательные селяне — бесплатных яблок в товарном количестве из дворянского сада. Зов, я слышал зов.

Но сперва мне пришлось отправиться в Самару. Поучится и набраться впечатлений, как выразился Хэскелл.

… Огромная гора ящиков и коробок возвышалась рядом с железнодорожными путями, на заснеженной насыпи. Около нее стоял одинокий часовой в длинной шинели и засаленной папахе. В руках он держал ружье с расщепленным прикладом, удерживая его за потертый ремень. Вид затвора внушал подозрение, что из этой берданки вряд ли вообще можно выстрелить.

Метрах в тридцати, прямо на рельсах и шпалах, сидела немалая группа беженцев в такой рванине, что ее постеснялось бы огородное чучело. Эта толпа дрожала как одно большое желе и не сводила глаз со сброшенного из вагона продуктового груза. О его характере четко свидетельствовал разбитый ящик, из которого вывалились пакеты с крупой. Несколько штук порвалось, на снегу ярко желтела кукурузная мука. Но никто не сделал ни единой попытки не только ее собрать или быстро схватить целый пакет и убежать, но даже приблизиться. Вряд ли часовой смог бы кого-то остановить. Но нет, люди тряслись от холода и молча, без единого звука, не отрывали оцепеневших глаз от продуктов, будто они ненастоящие, будто беженцы пришли в кино и видят все на экране. Боялись человека с ружьем, пережив жуткие годы насилия? Или у них не было сил на малейшее усилие? Даже на мольбу, на рыдание… Так ослабели от голода? Отечные отупевшие лица, распухшие ноги-култышки, мертвенно-бледная кожа, лишенная подкожного жира — они явно голодали давно, перестали обращать внимание на свой внешний вид. И смирились с неизбежностью смертью. Только так можно было объяснить их неподвижность и немоту.

Я наткнулся на них, когда вышел из поезда и встречавший меня сотрудник ARA, чуть не плача, попросил помощи и утащил в сторону запасных путей. Набросился на меня, стоило мне вытащить из тамбура свои вещи.

— Товарищ Найнс… ой, мистер… — тарахтел он на ломанном английском.

— По-русски говорите, — спокойно поправил я, передавая ему большой баул, набитый деньгами, с притороченным к нему спальным мешком и подхватывая два чемодана с запасной одеждой.

В воздухе пахло печевом. Около перрона шла торговля пирожками. Расторопные тетки, раскрасневшиеся на легком морозце, настойчиво зазывали покупателей. Торговля шла ни шатко ни валко, денег у людей не было, чтобы баловаться вокзальной выпечкой.

— Простите, — смутился молодой парень в бекеше, перепоясанной по-военному крест-накрест тонкими ремнями. — Беда у нас. Пришел груз. Его сбросили прямо на землю, не дождавшись наших телег. Хорошо хоть охрану поставили. Сейчас транспорт прибудет, нужно будет его загрузить. Постоите рядом, а потом поедем. Или в кадиллаке подождите…

— Не белоручка. Помогу, — спокойно ответил я.