Мир сошел с ума (СИ) - Greko
Парень скептически оглядел мою шубу, но промолчал. Двинулся быстрым шагом, я поспешил следом и в итоге наткнулся на описанную выше сцену.
Послышался шум мотора. Приближался грузовик — принадлежащий АРА 5-тонный армейский Pierce-Arrow Rf, сконструированный во время Первой мировой войны, — и телеги. Беженцы зашевелились, затряслись еще больше. Мне на глаза попался мальчонка, попытавшийся сделать шаг в сторону рассыпанной крупы. Но тут подошел еще один солдат — сменщик, как я понял. Ребенок вернул на место занесенную ногу и замер.
Я поставил чемоданы на землю, покопался в карманах и протянул ему кусок сахара, жалея, что не купил на вокзале пирожков. Он не поверил мне, хотя глаза сверкнули голодным лихорадочным блеском. Развернулся и бросился к матери с изможденным простым русским лицом, уткнулся в подол ее рваной юбки, из-под которой торчали худые, черные ноги. Босые, несмотря на снег! Через что она прошла вместе с сыном? Он боялся руки дающей — что-то явно плохое случилось с ним, что-то такое, с чем не мог справиться даже голод. Что же натворила неизвестная мне мужская рука? Пролетарская карающая рука, добравшаяся до деревни, растерзавшая ее. Жуть.Эти детские серые глаза врезались мне в память, как до отказа закрученный шуруп.
— Возьми сахар! — сердито приказал я женщине, и она молча протянула дрожащую руку, похожую на птичью лапку, обтянутую желтой пергаментной кожей.
Избавившись от дурацкого рафинада, подхватил чемоданы, дошел до сваленных ящиков, сбросил шубу и включился в работу.
Ящик. Еще ящик. Нагнуться-поднять-передать-нагнуться… Я работал как заведенный, как автомат, от тела валил пар. Около сброшенной на снег шубы стоял сменивший часового солдат и равнодушно наблюдал, как мы загружаем кузов машины.
«Ну хоть шубу не сопрут», — понадеялся я, и не напрасно. Шуба уцелела. Я накинул ее сразу, как только закончил работать, чтобы не подхватить воспаление легких.
— Что солдатик, не замерз? — спросил я.
Он не ответил, на его широком монголоидном лице не отразилось ни одной эмоции. Все так же пялился в одну точку, равнодушно и нелепо.
«Наверное, считает меня контрой», — подумал я и двинулся от него в сторону так, чтобы, не подставляя спину, добраться по дуге до начала автоколонны. Поясницу с непривычки начало ломить.
«А кто я есть для него? — продолжал я рассуждать, забираясь в присланный за мной Кадиллак-Туринг. — Контра и есть — в шубе, ушанке, добротных ботинках и при продуктах».
Я вытянул ноги и вдруг впервые за долгие годы почувствовал что-то, похожее на удовлетворение. Потом вспомнил мальчонку, и хорошее настроение испарилось как не бывало.
… Глава самарского отделения Чайлд Ринг (3) кубарем скатился по лестнице, чтобы приветствовать прибывшего гостя. Он энергично потряс мне руку и потащил показывать талисман конторы — приличных размеров медвежонка, который жил на заднем дворе, у гаражей. Ринг, тщедушный, узкоплечий, но с большой лобастой головой, источал энергию, несмотря на выпавшие на его долю испытания. Он, казалось, успевал повсюду — и сунуть угощение прирученному зверю, и раздать указания о разгрузке прибывшего транспорта, и сообщить мне, где смогу остановиться. Когда узнал, что я говорю по-русски, пришел в восторг.
(самарский талисман ARA. Из соображений морали осознанно не помещаю жуткие фотографии о голоде в Поволжье. Их много — и советских, и американских. На многие нельзя смотреть без содрогания, буквально мороз по коже)
— Мой переводчик — он вас как раз встречал — хороший парень, но кажется, он работает на ЧК.
— Отчего вы все так боитесь чекистов? И «москвичи», и «самарцы» — все?
— Но это же ужасно, когда за тобой все время наблюдают!
— Плюньте!
— Не могу, — честно признался Чайлд и потащил меня наверх.
В его приемной мне попалась на глаза седая старорежимная старушка — просто классический типаж, ее можно было смело брать в театр на амплуа отжившей свое барыни-помещицы. Она сидела молча, ни к кому не обращаясь с вопросами или просьбами, застывшая как манекен, чтобы никому не доставлять беспокойства.
— Это внучка генералиссимуса Суворова, — огорошил меня Ринг. — Хочет у меня работать, но у меня нет для нее вакансии. А благотворительностью я не занимаюсь.
— Зачем же она сидит?
— Откуда я знаю? Может, у нас атмосфера такая, напоминает ей о былом.
— Это вряд ли, — неуверенно заметил я, разглядывая самарских сотрудниц ARA, наряженных в такие же лохмотья, как и старушка, но удивительно милых.
В Самаре странным образом уцелел тип тургеневской девушки, бессребреницы, тонкой жертвенной натуры. Они, сотрудницы, принесли нам торт, испеченный из муки, полученный здесь же, в конторе как продпаек — хотели отблагодарить, хотя им было кого накормить, уверен на сто процентов (4). Кусок в горло не лез, когда об этом подумал. И о том, как они смогли не обзавестись печатью обреченности, смирения перед судьбой, избежать насилия в горниле Гражданской войны? Сколько раз им пришлось выкручиваться, чтобы остаться все теми же уютными провинциальными барышнями, а не превратиться в комиссарские подстилки?
— Ну что, Баз? — серьезно спросил меня Чайлд. Мы сразу перешли на «ты», проникшись взаимной симпатией. — Готов пройти по кругам Ада?
— За тем и приехал, приятель.
— Тогда пошли.
Первым делом мы посетили образцовую столовую для детей — чистую и такую американскую, хоть и украшенную имитацией березок. Юные посетители приходили сюда, предъявляя карточку-пропуск. Выносить еду запрещалось. Для посещения требовалось пройти медицинское освидетельствование и дезинфекцию.
— Не вздумай к ним приближаться и, тем более, трогать. Как ни боремся, они все заражены вшами.
Когда мы вошли, установилась тишина и двести напряженных лиц смотрели на нас с тревогой. От вида этих стриженых налысо головок на тонюсеньких шейках, исхудалых тел, стариковских лиц меня бросало то в жар, то в холод.
— Теперь больница, — еще больше помрачнел Ринг.
Она находилась в шаговой доступности. Дошли быстро. Лучше бы я пропустил этот визит.
В палате, в которую меня привел американец, на кровати сидела девочка. О ее поле я узнал от Ринга, сам бы не догадался, хотя она была раздета. На меня смотрел не ребенок — существо с прилипшим к позвоночнику животом, у которого выпирали все кости, ибо мышцы просто отсутствовали. Голова на фоне тщедушного тельца казалась непомерно большой. Огромные глазищи напоминали фары.
— Это голод? — спросил я, еле ворочая сухим, как наждачка языком.
— Это холера, Баз, «собачья смерть», как принято тут называть. Мы не пойдем с тобой в сыпные бараки, просто поверь, что там не менее ужасно. Голод, тиф и холера — они идут рука об руку. «Испанка», растерзавшая мир, сбежала отсюда при виде творящегося ужаса и запаха чеснока.
Внутри все заледенело.
— Пойдем, последний штрих, чтобы ты до конца проникся.
Он привел меня к большому сараю во дворе больницы, в… морг. Сунул в руку сторожу полмиллиона. Красноносый старик в тулупе безразлично отодвинул скрипучую воротину, царапавшую и сгребавшую свежевыпавший снег.
Наверное, я стал белее первоснежья — все пространство сарая до потолка было наполнено скрюченными детскими телами…
Вернувшись в офис Чайлда, мы оба, не сговариваясь, потянулись за бутылкой виски. Ринг натужно улыбнулся и взял на себя разлив по стаканам. Напиток провалился — даже не заметил, как. С Чайлдом дело обстояло схожим образом — его лицо с застывшими чертами не разгладилось, взгляд не потеплел.
— Теперь понимаешь, Баз, с чем мне приходится иметь дело?
Я окунулся в круговерть работы конторы. Ездил в волости, ругался с местными руководителями, помогал подыскивать людей для работы на кухнях. Вся лежало на плечах местного населения, американцы занимались только администрированием. Тысячи сотрудников обслуживали питательные пункты — не бесплатно, за паек, что в нынешний условиях означало спасение. Но в каких условиях! Не только среди повальных болезней, но и в обстановке страшного морального давления. Есть хотели не только дети. У кухонь бывало собирались беженцы — на них было страшно смотреть. Страна, недавно кормившая всю Европу, напоминала перевернувшиеся сани с торчащими наружу человеческими ребрами вместо полозьев.
