Внедроман 2 - Алексей Небоходов
Он нервно поглядывал на телефон и при каждом звонке вздрагивал, словно ожидая тревожного сообщения. Когда аппарат вновь ожил, Михаил едва не опрокинул кресло и, схватив трубку, максимально спокойно произнёс:
– Слушаю.
В трубке раздался заговорщический голос Алексея:
– Миша, финны приняли кассету. Пока тихо, ждём.
– Что значит «тихо»? – раздражённо переспросил Михаил, нервно барабаня пальцами по столу. – Они там благодарственное письмо оформляют за советско-финский культурный обмен?
– Пока неясно, – задумчиво произнёс Алексей, понизив голос. – Мой человек в посольстве говорит, что интерес есть. Но финны пока не могут понять, агитация это или порнография.
Михаил тяжело вздохнул и закрыл глаза, представляя себя на ковре у товарища Громыко, объясняющим тонкости советского символизма финским дипломатам:
– Лёш, чем меньше понимают, тем больше ценят. Нам это на руку.
Алексей негромко хмыкнул:
– Тогда мы с тобой скоро станем гениями культурного экспорта. Маркс и Энгельс советского агитпрома.
– Надеюсь, до этого не дойдёт, – сухо отозвался Михаил. – Главное, чтобы финны смотрели, а не думали. Думать западным товарищам вредно, мы именно об этом и снимали.
Алексей засмеялся и завершил разговор:
– Если что-то выясню, сразу сообщу. А ты пока не нервничай, вышивай крестиком – руки займи.
Повесив трубку, Михаил укоризненно посмотрел на телефон, будто тот был виновен в неопределённости. Он представил, как финские чиновники, собравшись в тайной комнате, пытаются понять скрытый смысл советского кино, и стало смешно и тревожно одновременно.
Прошла почти неделя, прежде чем телефон снова зазвонил. Михаил машинально поднял трубку и спокойно произнёс:
– Творческое объединение «Открытость» слушает.
В трубке повисла короткая пауза, затем аккуратный голос с лёгким акцентом осторожно представился:
– Добрый день. Я Пекка из Турку. Ваш номер дали друзья из киноархива в Хельсинки.
Михаил сразу выпрямился, приняв позу человека, случайно вступившего в контакт с иностранцем:
– Очень приятно, Пекка. Как там наши киноархивные друзья?
– Чувствуют себя отлично, – осторожно ответил Пекка. – Они впечатлены качеством советского символизма. Особенно сценами сельского быта. Очень натуралистично.
Михаил едва сдержал улыбку, представив финнов, восхищающихся натурализмом, отснятым на овощебазе и в кабине комбайна, но тут же спокойно ответил:
– Мы рады. Чем можем помочь?
– Я сейчас в Москве, – неуверенно продолжил Пекка. – У меня посылка от друзей из Хельсинки. Просили передать лично вам в знак нашего культурного сотрудничества.
Михаил мгновенно понял: речь явно не о финских конфетах, а о чём-то посерьёзнее:
– Конечно, Пекка. Давайте встретимся у меня дома, это будет максимально культурно.
– Отлично, – облегчённо сказал Пекка. – Тогда жду адрес.
Михаил продиктовал адрес и, попрощавшись, положил трубку с выражением человека, выигравшего партийный турнир по домино. Его губы тронула улыбка, в которой смешались облегчение и напряжённое ожидание.
Откинувшись в кресле, он задумчиво произнёс:
– Ну что, Пекка из Турку, посмотрим, чем удивят финские товарищи. Лишь бы они не сняли ответный фильм про свой быт – культурный конфликт нам ни к чему.
Михаил снова посмотрел на телефон и почувствовал странное удовлетворение: механизм подпольного советского кинобизнеса наконец заработал в полную силу. Теперь оставалось лишь дождаться финна с загадочной передачей и надеяться, что дружба народов выдержит испытание.
Вечером того же дня, когда улицы уже погружались в полутьму, напоминая заброшенные съёмочные площадки советского телефильма, в дверь квартиры неожиданно позвонили. Звонок прозвучал тихо и неуверенно, будто пришедший заранее извинялся за беспокойство великого учреждения под названием «Открытость».
Михаил взглянул на часы и направился к двери осторожно, будто ожидал либо соседа с просьбой одолжить лампочку, либо неожиданный визит органа, способного заменить всю люстру вместе с хозяином квартиры.
На пороге стоял светловолосый мужчина в бежевом туристическом плаще, широко улыбаясь с добродушием, достойным рекламного плаката финской молочной фермы. На плече у него висела холщовая сумка с эмблемой, напоминавшей одновременно и герб рыболовецкого клуба, и логотип кондитерской фабрики.
– Добрый вечер! – произнёс он с лёгким акцентом и чуть поклонился, словно не в коридор московской хрущёвки зашёл, а на дипломатический приём. – Я Пекка. Из Турку. Мы говорили по телефону.
Михаил молча кивнул, пытаясь выглядеть спокойно, хотя чрезмерно невинный вид гостя сам по себе вызывал подозрения.
Пекка, улыбаясь ещё шире, достал из сумки плотный конверт и аккуратно передал его Михаилу, будто вручал священную реликвию.
– Это благодарность за ваше великое культурное дело, – торжественно сообщил он. – Надеюсь на продолжение дружбы народов.
Михаил принял конверт с видом приёмщика вторсырья, которому вдруг сдали драгоценности. Ощупав содержимое, он из вежливости не стал заглядывать внутрь сразу, хотя в воображении уже шуршали валютные купюры.
– Спасибо, Пекка, – сдержанно ответил он, шагнув назад. – Может, чай? Пряники есть, с фабрики «Товарищ». Очень символично.
– Ох, – вздохнул Пекка с видом человека, которому предложили нарушить строгий пост. – Не могу, к сожалению. У нас групповая экскурсия. В девять идём смотреть место, где Леонид Ильич однажды любовался речкой. Это очень интересно.
Михаил едва удержался от улыбки, скрывая облегчение вперемешку с досадой. С одной стороны, отпадала необходимость в светской беседе; с другой – терялась возможность выведать сумму, которую финны готовы платить за советский агит-символизм.
– Ну, передавай привет киноархиву, – сказал Михаил, пряча конверт во внутренний карман пиджака. – У нас в планах ещё много культурного символизма и кое-что про профсоюзы.
Пекка оживлённо закивал и зашагал прочь, стараясь ступать по советскому линолеуму максимально бесшумно. Михаил закрыл дверь, вздохнул и, не включая света, поспешил проверить, в чём именно выражалась международная благодарность.
Закрыв дверь за гостем, он ещё несколько секунд постоял в темноте, слушая шаги Пекки на лестнице. Финн уходил аккуратно и почти музыкально, словно исполнял традиционный танец, боясь разбудить пролетариат.
Как только эхо шагов стихло, Михаил быстро прошёл в комнату и внимательно осмотрел конверт. Он оказался плотным, добротным, явно заграничного происхождения, с той особенной текстурой, которая обычно намекает, что внутри не очередной партийный циркуляр.
Михаил вскрыл конверт осторожно, будто это была инструкция ЦРУ по подрыву советского строя через сельскую поэзию.
К его удивлению, внутри лежало письмо на аккуратном русском языке, написанное с изысканностью человека, изучавшего русскую словесность исключительно по Достоевскому.
«Уважаемый Михаил Борисович», – начиналось оно, и Конотопов невольно удивился, ведь финны никак не могли знать его отчества без специальной разведки в отделе кадров сельхозтехники, где когда-то работал его отец.
Далее текст излучал искреннее восхищение и тончайшие комплименты:
«Ваше документальное видение советского сельского быта поразило нас своей поэтичностью. Финские коллеги отмечают непревзойдённый реализм вашей работы, редкий в современной европейской документалистике. Особенно впечатляет смелость, с которой вы исследуете отношения советских тружеников села и техники, выводя жанр на новый уровень…»
Михаил едва сдержал смех, представив серьёзные лица финских
