Хозяйка не своей жизни. Развод, проклятье и двойняшки - Дарья Мухина
Родители… О, родители сорвались второй день с петель. Утром посыльный принёс поднос с письмами, а к полудню его пришлось сменить на корзину, потом — на два мешка. Бумага шуршала под моими ладонями, как сухой снег. Дворяне писали сдержанно, но густо: длинные, перегруженные титулами обращения, запросы отчётов, требование печатей и подписей. Простые — те, кому не к чему шить письма кружевами, — приходили сами. К обеду пришлось открывать гостевую залу: на пороге толкались тревожные лица, знакомые и новые, кто-то держал детей за руки, кто-то ерошил шапку, кто-то плакал тихо, уткнувшись в платок. Их встречала Мария, и если бы мне когда-то сказали, что эта женщина, с которой Кайонел раньше спорил до хрипоты, будет держать залу так, будто родилась для больших аудиенций, — я бы усмехнулась. Не смотря на ее происхождение в ней было врожденное благородство и внутренний стержень. Мария стояла посреди этого волнующегося моря уверенно, как каменная пристань.
— Дышим, — говорила она. — Все дышим. Никто не пострадал. Да, у нас было происшествие. Да, мы сделали выводы. Король подтвердил безопасность школы и оставил стражу. Ваши дети под нашей защитой. Хотите — вон они, бегают в теплице, пьют сладкий отвар. Нет, к окнам не надо. Да, можно увидеться после занятий. Нет, уроки не отменяем. Спокойствие — лучшая защита.
И это работало. Мария знала, кому положить руку на локоть, кого посадить на лавку и дать кружку с горячим, кого улыбкой вернуть из пропасти. Я стояла рядом и подпевала — короткими, уверенными фразами, печатями на письмах, ответами на вопрос за вопросом. В какой-то момент ко мне подступил мужчина — плотный, с пятнистым носом, отец тихого, глазастого мальчика из младшей группы.
— Герцогиня, — сказал он и осёкся. — Спасибо.
Я кивнула и почему-то почувствовала, как внутри меня ребёнок слегка толкнул — или мне хотелось так думать. «Мы молодцы», — подумала я им обоим.
Дворянские письма мы разгребали до поздней ночи. Я сидела в кабинете, склонившись над столом; воск тёк на бумагу, печати сверкали чернёной сталью. Рядом — тетрадь, в которой Мария коротко помечала: «Ответ отправлен, приложить копию королевского подтверждения, добавить подпись Кайонела». Дважды за вечер ко мне заходил капитан королевской стражи: один раз — уточнить маршруты ночных патрулей, второй — молча поставить у стены корзину с горячими пирожками. «Мои люди умеют стряпать, миледи», — сказал он. Я, конечно, подумала опять про «шпионов», но пирожок всё равно съела. И Кайонел, заглянувший через полчаса, съел два — молча, с тем самым сосредоточенным видом, с каким он обычно проверяет перечень мечей.
Стража сработалась с нашей охраной быстрее, чем я ожидала. Кайонел расчерчивал мелом карту двора, капитан кивал; их «да» и «нет» ложились коротко и чисто, как удары палки по льду. Проверенные бойцы — вещь, которая не бывает лишней. К воротам поставили двух из королевских; наши — вдоль галерей и в саду. По ночам маг-сторож тихо обходил поместье и его окрестности, оставляя за собой почти незаметную, но успокаивающую влагу — я потом чувствовала её в воздухе так же отчётливо, как слышу дыхание ребёнка во сне.
Про нападение я всё равно думала без конца. Стоило закрыть глаза — всплывали разрозненные куски: тень — не чёрная, а будто из сажи и инея, как Даниэль вскинул ладонь, вспоминая отцовскую схему вливания, и как Адриана… Признаться, от одного воспоминания о том, как моя девочка, моя вода, обрушила на чужое безымянное что-то струю чистой, прозрачной, ровной силы, у меня стягивало грудь. Как это проникло в школу? Как обошло все щиты, как пролезло мимо наших людей? Тут в настоятельном «как» звенела не только тревога — злость. Вкус обиды на чужую наглость во мне всегда горчит дольше, чем страх.
Кирсан. Конечно, Кирсан. Кто ещё настолько голоден до красивых и опасных жестов? И всё же это «кто» — слишком прямой, слишком очевидный. Если тварь пришла не со двора, не сверху и не снизу, как она миновала печати охранных кругов, что пару лет назад установил на школу Лайонел? Королевский маг их проверял утром, и они были чисты. Я крутила версию за версией, как прялку. Та, что возвращалась снова и снова, была неприятна: кто-то провёл её внутрь. И лицо этого «кто-то» всё чаще принимало черты Эдрика.
Быть может, он не шпион короля. Быть может, он — глаз Кирсана, аккуратный и улыбчивый. Слишком аккуратный. И его вечные разговоры со слугами… которых мы отослали, Кайонел решил, что так будет лучше. Я ловила себя на том, что вспоминаю его повороты головы, его вопросы, пометки на полях — вежливые, почти извиняющиеся. И каждый раз у меня внутри шевелилась та самая «не верю». Надо было проверить. Тихо и быстро. К том уже влюбленность мальчика в Адриану ситуацию не улучшала. Или же я ошибаюсь? Я сказала об этом Кайонелу — он слушал, глядя в сторону, туда, где на стене висела карта, и лишь один раз перевёл взгляд на меня: коротко, остро.
— Допущение разумно, — произнёс наконец. — Пусть дети подбросят ему пару «случайных» версий, касаемо произошедшего. Посмотрим, где всплывёт.
В такие минуты я особенно остро ощущала, как он изменился. Тот самый Кайонел, который раньше готов был спорить с Марией каждую встречу, теперь говорил ровно и слушал внимательно. И, если уж на то пошло, — смотрел на неё так, что у меня самой хотелось отвернуться: слишком тёплый взгляд для начальника стражи. Смешно. Они же вечно грызлись, как кошка с собакой. «Ты опять закрыл мне залы», «А ты опять пустила в школу торговцев», «Не будет этого при мне», «А при мне будет». Слово за слово, и я, бывало, спускалась с лестницы, словно третейский судья на ярмарке. Так было до их отъезда, пару лет назад…
А теперь — их якобы никто не видел, но я видела, потому что в этом доме мне принадлежит право видеть чуть больше. Поздним вечером, когда дети уже рассортированы по спальням, а шум стихал до волнообразного шёпота, я возвращалась из кабинета и видела Мариины руки, остановившиеся на одном мгновении дольше на рукаве его куртки. Видела, как он, брови всё те же упрямые, мягко расправляет ей на плечах шаль — так, будто это не шерсть, а крылья, случайно сместившиеся от ветра. Видела, как он, стоя в тени колонны, смотрит на неё: не голодно — по-тёплому, неспешно, как смотрят на родной огонь, в который
