Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс
«Нет, Мэри! Нет! Остановись!»
Мэри не отвечает. Ужасные крики вылетают из ее рта.
Я не могу понять, откуда льется кровь. И только теперь осмеливаюсь взглянуть на Эстер. Посреди хаоса — завываний ветра, диких рыданий Мэри, льющейся рекой крови — она само спокойствие. На ее гладком лбу ни единой морщинки, а в глазах нет и намека на страх или гнев. Связанные веревкой руки лежат на коленях, на правой видна длинная — от запястья до локтя — рваная рана.
Я поднимаюсь с пола, подошвы башмаков скользят в кровавой жиже, и протягиваю руки к жене:
— Мэри, дорогая, иди сюда. Оставь ее, иди ко мне.
Мэри дрожит всем телом, зажатый в кулаке нож прыгает возле горла Эстер.
— Не надо, любовь моя. — Я делаю шаг вперед. — Именно этого она и добивается.
В расширенных, полных безумия глазах жены мелькает тень сомнения.
— Она хочет, чтобы ты освободила ее. И жаждет превратить тебя в убийцу. Но я не позволю взвалить на тебя это бремя. Оно мое, и только мое. Я должен принять решение. — Произнося эти слова, я смотрю на сестру. Ее взгляд пронзает меня, словно острие кинжала. — Ты слышишь меня? Я должен принять решение. И тогда все закончится.
Пауза длится целую вечность. Затем нож со звоном падает на пол. Мэри отпускает волосы Эстер и отступает. Она пятится до тех пор, пока не упирается в стену. Мэри прижимается затылком к стене и горько рыдает.
Ветер стихает.
Во сне ко мне часто приходят умершие. Джоан. Джон Резерфорд. Мильтон. Мой отец. Они стоят в ожидании на далеком берегу Ахерона[67]. Я приветствую их как людей, с которыми вскоре увижусь вновь. И волнуюсь, словно мальчишка: как бы они не вспомнили мои грехи.
Отец протягивает ко мне руки. После смерти сила вернулась к нему, он стал таким, каким я помнил его с детства: высокий и серьезный, добрый и мудрый. Рядом с отцом стоит Мильтон. По какой-то неведомой мне причине облик поэта остался прежним, здоровье и молодость не вернулись к нему. Он все тот же слепой старик, исхудавший, с тонкими, как пух, волосами, каким я видел моего учителя в последние годы его жизни. Голос Мильтона плывет ко мне над речным потоком: «Помни, у тебя есть свободная воля. Помни!»
Сюжет сновидения развивается всегда одинаково: я вступаю в реку, надеясь перейти ее вброд. Стелящийся над водой туман поднимается все выше и выше, окутывая меня по пояс. Течение сильное и холодное. Я продолжаю идти, но башмаки цепляются за каменистое дно и вдруг становятся неподъемными, словно на них налипли огромные комья грязи. Я рвусь изо всех сил к людям на противоположном берегу, а они отчаянно машут мне и кричат: «Назад! Поворачивай назад! Он еще не закончил с тобой!»
И тут что-то большое и грозное начинает ворочаться под поверхностью воды в самом центре реки. В этот момент я просыпаюсь, задыхаясь и дрожа.
Я должен принять решение.
Глава 24
Обратный путь на север занял больше времени, чем путешествие из Норфолка в Бакингемшир. Мильтон неспешно трусил на своей белой кобылке. Притороченные к седлу ранцы были набиты книгами, принадлежностями для письма, запасом провианта, которого хватило бы, чтобы прокормить целый полк, и несколькими бутылками хорошего вина. Наблюдая за сборами, я прикусил язык, воздержавшись от предложения тронуться в путь налегке и как можно скорее. Мильтон согласился поехать со мной — и это самое важное. Впервые с того дня, когда я в полной растерянности стоял на краю пастбища, усеянного трупами наших овец, у меня появилосьчувство, что дело сдвинулось с мертвой точки.
Но дружелюбие моего учителя, возникшее в уютной тиши библиотеки, подогретое к тому же интересом к услышанной истории, испарилось начисто. В дороге Мильтон почти не разговаривал. Когда я попытался вернуться к рассуждениям насчет Эстер, он заявил, что желал бы побеседовать на иные темы. И мы побеседовали: о войне, о парламенте, о его путешествиях по Европе.
— Вы действительно встречались с Галилеем? — с благоговением спросил я.
— Да. Но сначала я, конечно, познакомился с его сыном, Винченцо[68]. А тот представил меня отцу.
— А это верно, что Галилео был заключен в тюрьму за ересь?
— О да, он был великим еретиком. А его сын — талантливым лютнистом, — чуть мягче добавил Мильтон.
Мысль о том, что мой учитель встречался с такими гигантами, знаменитостями Рима и Флоренции, с трудом умещалась у меня в голове.
— Если не ошибаюсь, сэр, это ведь он утверждает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот?
— Да, все верно, — последовал ответ, словно речь идет о каком-то пустяке.
— А вы сами как считаете, сэр?
Мильтон придержал кобылу. Мы приближались к развилке.
— Плохо знаю здешние пути, какой из них ведет на северо-восток?
Был ранний вечер, но на небе уже показались луна и звезды. Я вскинул глаза: вот ковш Большой Медведицы, а над ним — Полярная звезда.
— Туда, — сориентировавшись, указал я.
— Вот туда и поедем, — сказал Мильтон и, пришпорив свою кобылу, прибавил ходу.
Я вздохнул и двинулся вслед за учителем, в очередной раз поражаясь одной из самых досадных его привычек: Мильтон не то чтобы не отвечал на заданный вопрос, но никогда не давал прямого ответа и при этом ожидал, что собеседник все равно поймет, что он имел в виду.
Нам потребовалось пять дней, чтобы добраться до Норфолка, и еще день пути — до Уорстеда. Мильтон не скрывал своей радости от встречи со знакомыми местами, он отмечал попадавшиеся нам по дороге процветающие фермы и хорошо сохранившиеся здания старинных церквей. К счастью, война почти не затронула наши края — казалось, жизнь течет здесь как и прежде — мирно, размеренно и неторопливо.
Но к тому моменту, когда впереди показалась церковь Святого Вальстана в Боуборге, тревога, которая сопровождала меня всю дорогу и которую мне до сих пор кое-как удавалось сдерживать, превратилась в настоящую панику. Чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее охватывали меня сомнения — не совершил ли я непростительную глупость, оставив Мэри и Генри одних. Я не мог отделаться от навязчивых образов: Эстер приходит в себя, покидает спальню и нападает на них, или, того хуже, душа сестры покидает ее тело — кто знает, а вдруг наше с
