Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз
Мэри тем временем принялась собирать пустые тарелки и передавать их Генри.
— Идем на кухню, — сказала она брату, — займемся посудой и дадим мистеру Тредуотеру возможность спокойно разобраться с делами.
— Генри может называть меня Томасом, — сказал я, просовывая руку под дно ящика.
Мои пальцы нащупали какой-то предмет, застрявший в щели между задней стенкой стола и самим ящиком. Потянув за уголок, я вытащил скомканные листы. Шесть листов пергаментной бумаги, скрепленные вместе и сложенные пополам. Развернув их, я увидел, что все они исписаны убористым почерком отца. Я положил письмо на стол и придвинул свечу поближе. Мэри и Генри уже были у порога.
— Подождите! — позвал я их и склонился над пергаментом.
Оба остались стоять в дверях, видимо чувствуя себя неловко.
— Идите сюда, — снова поманил я их. — Думаю, тут кое-что есть…
Я заглянул на последнюю страницу. Внизу стояла подпись отца, а чуть выше приписка: «Записано собственноручно 16 августа 1627 года от Рождества Христова в присутствии Йоханеса Янсена, бывшего моряка на судне „Гульден“, а также моего родственника Джона Мильтона».
Джон Мильтон! Сердце мое учащенно забилось. Я вернулся к первой странице и начал читать вслух.
Плавание было долгим. «Гульден» находился в море почти пять недель. Мы давно потеряли остальной караван. Ветер и волны швыряли наш корабль, словно скорлупку. Менее искушенные путешественники, измученные морской болезнью, с жалобными стонами выблевывали за борт содержимое своих желудков. Была поздняя зима, когда небо над головой затянуло сплошной серой завесой. Мы вошли в пролив Каттегат, неподалеку от Анхольта — острова, принадлежащего Дании, — здесь полно рифов и отмелей, достаточно коварных, чтобы всякий раз, когда приходилось браться за весла, мы со страхом, словно неопытные юнцы, погружали их в воду. Нам необходимо как можно ближе подойти к побережью, прорезанному множеством скалистых бухт, где мы могли бы укрыться и переждать шторм. Однако не слишком близко, чтобы нас не расплющило о скалы. Каждый из находящихся на борту понимал: стоит допустить малейшую оплошность, и мы присоединимся к тем сотням и сотням моряков, чьи жалкие останки покоятся на дне моря. Капитан обзывал нас паршивыми псами, а мы его — сукиным сыном. Капитан орал: «Гребите, черти! Гребите!» А я закрывал глаза и вспоминал мою Лизбет, ее веснушки на носу и ямочки на щеках, и мое обещание вернуться…
Я поднял глаза и взглянул на Генри.
— Может, мальчику все же не стоит слушать это? — предположил я.
— Нет, я без Мэри никуда не пойду, — пролепетал Генри.
Его и без того бледное лицо совсем побелело от страха.
— Конечно, брат, — успокоила его Мэри, — мы пойдем с тобой на кухню, а Томас, когда закончит, спустится к нам.
Они вышли, и Мэри тихо притворила за собой дверь. Я откинулся на спинку кресла и, запрокинув голову, посмотрел в потолок. Она была там, наверху. Мы слышим ее медленную размеренную поступь, при каждом шаге половицы печально поскрипывают. Этот скрип действует всем нам на нервы. Наши нервы натянуты, как струны, которые вот-вот лопнут. Я сделал глубокий вдох и вернулся к чтению.
Когда перед нами возник разбитый корабль, боцман сказал, что мы не станем спешить. В ответ раздались недовольные голоса матросов. Некоторые говорили что-то о золотых и серебряных монетах, другие, среди них был и я, — о товарах, которыми забиты трюмы: шелка, специи, вино, — на обреченном судне могут быть несметные сокровища. По морским законам мы имеем право[55]… Но боцман рявкнул, что ни один человек не покинет «Гульден». Любого, кто осмелится нарушить запрет, сначала протащат под килем, затем колесуют, после отрубят правую руку и вздернут на рее. Да, наш боцман любил поговорить.
Мы встали на якорь. С наступлением темноты разразилась буря. Нас нещадно качало и швыряло из стороны в строну, деревянные переборки жалобно скрипели. Люди лежали, скорчившись на койках в душном, пропахшем испарениями многих человеческих тел трюме, глядя в пространство невидящим взглядом и борясь с приступами морской болезни. Молодой парень, лет восемнадцати, с рыжей вихрастой головой и печальными глазами теленка, бормотал что-то о дурных предзнаменовениях, утверждая, что видел кружившего в небе альбатроса. Толстый неповоротливый немец проворчал на своем наречии (я понял его слова, поскольку моя мать была родом из Саксонии): «Ни в Каттегате, ни в Скагерраке[56], ни во всем Балтийском море нет альбатросов. Да и в любом случае альбатрос — это доброе предзнаменование, ты, рыжий огрызок». Понимавшие язык матросы рассмеялись, и я вместе с ними. Мальчишка насупился и замолчал.
Меж тем неподалеку от нас находилось судно, которое медленно и верно шло на дно, унося с собой дорогой груз. Мы с друзьями решили, что дело стоит риска. Если боцман, сыпавший угрозами, действительно намерен привести их в исполнение — а мы были уверены, что утром этот пройдоха вместе с несколькими ближайшими дружками отправится на корабль и заберет все, что только сможет унести, — мы сами свернем ему шею. Если только они не согласятся разделить добычу и держать рты на замке. И если нам придется пойти на это, мы запрем офицеров в каютах, а сами возьмем шлюпку и направимся в Гренаа[57], а оттуда — в Гамбург или даже в Лондон. Правда, это означало бы, что мне придется навсегда покинуть мою милую Лизбет. Но также это значило, что я стану богат и у меня будет еще немало женщин. Я уже четыре года служил в корабельной компании, и единственное, чем мог похвастаться, так это тем, что зубов у меня стало чуть меньше, а шрамов на теле — чуть больше. Всю ночь, пока над головой у нас бушевал шторм, мы с товарищами перешептывались, обсуждая детали нашего плана.
К утру буря стихла и море успокоилось. Выбравшись на палубу, мы были немало удивлены, увидев, что корабль все еще на плаву. Сегодня боцман был настроен куда более решительно. Он отобрал небольшую команду, которая должна будет подняться на судно, проверить, нет ли выживших, забрать из трюмов товары, какие только найдем, и доставить их на «Гульден». Он снова предупредил: любой, кто утаит хотя бы рисовое зернышко, окажется в кандалах и под замком до самого возвращения в порт. Боцману и в голову не могло прийти, что мы задумали. В то время я был мускулистым и сильным — совсем не похожим на того, каким вы видите меня сегодня, — и, несмотря на скудный корабельный рацион, довольно упитанным малым. Поэтому меня тоже включили в команду.
Нас было двенадцать: сам боцман и его дружок, владелец «Гульдена», — эта парочка ни за что не упустит возможности набить карманы, — и еще десять простых матросов. Все мы были из разных стран — Германии, Польши, Скандинавии, России — и плохо понимали друг друга, но утро выдалось такое промозглое и холодное, что ни у кого не было ни малейшего желания вести беседы. Неподалеку от меня сидел вчерашний рыжеволосый парнишка и насмехавшийся над ним толстяк немец. Боцман приказал сперва заняться грузом, потом — поиском людей. Он раздал мушкеты тем, кто умел ими пользоваться, остальные были вооружены дубинками. Мы приготовили веревки и крючья. Шлюпка приближалась к кораблю. Море, усеянное после шторма клочьями белой пены, было спокойным и гладким как зеркало.
Забраться на палубу оказалось несложно. Соорудив лестницу из крюков и привязанных к ним веревок, мы вскарабкались наверх и, перевалив через борт, огляделись, чтобы понять, сколько воды успело набрать судно и сколько времени осталось в нашем распоряжении.
Я не суеверный человек, во всяком случае, гораздо менее суеверный, чем большинство матросов. Эпидемии чумы и оспы не представляются мне результатом Божественного возмездия, а за черными грозовыми облаками, поднимающимися над горизонтом, не видится дьявольского оскала. Не стану утверждать, что понимаю, откуда берется то и другое, но я абсолютно убежден: причина этих явлений лежит в нашем мире. Поэтому я первым двинулся вдоль палубы, пока мои оробевшие товарищи стояли на месте, все еще не решаясь оторваться от планширя. Нас окутала тишина, более глубокая, чем способен вообразить человеческий ум, и более плотная, чем тишина пустой церкви. Непроницаемое молчание — ни шороха, ни скрипа, ни случайного крика пролетающего над головой баклана. Мои спутники по-прежнему топтались возле борта. И даже боцман выглядел испуганным. Но затем он собрался с духом — ничего другого ему не оставалось — и высказал предположение, что команда, должно быть, покинула судно. Это звучало правдоподобно, однако не успокоило людей.
«Обыскать корабль, — чуть более уверенно скомандовал он. — Вы двое, — боцман показал на меня и рыжеволосого парнишку, — на корму».
Зловоние — первое, что мы почувствовали. Мальчишка шел позади меня, когда я начал спускаться в капитанскую каюту, низко пригибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку. Каюта была обставлена добротной мебелью, подушки, ковры, шкуры животных — все это украшало жилище капитана. На столе среди морских карт и таблиц я заметил дорогие навигационные приборы — латунную астролябию и деревянную подзорную трубу. Но прежде всего в нос мне ударил удушливый смрад, жирный и сладковатый одновременно, — запах разложения. Едва я открыл дверь в каюту, как откуда-то из-под стола с протяжным мяуканьем вылетел кот — скелет, обтянутый клочковатой черно-белой шерстью, — прошмыгнув мимо меня, узник метнулся на палубу, где, вероятно, попал кому-то под ноги и, получив пинок, разразился новым истошным воплем.
Однако в каюте, кроме кота, были еще обитатели: за столом, из-под которого он выбежал, расположились двое мужчин. Один полулежал на стуле, уронив голову на грудь. Второй, с изрытым оспой лицом, остался сидеть ровно и смотрел прямо на меня. Оба были закутаны в меховые шубы поверх камзолов. Они напоминали собравшихся на промысел зверобоев. Интересно, чего они ждали, на что надеялись? Корабль получил пробоину, но шанс покинуть судно у них оставался. Или оба были мертвы еще до того, как произошло крушение?
Появившийся у меня за спиной рыжеволосый парнишка охнул и начал давиться кашлем, от которого выворачивало внутренности. Он испуганно дергал меня за рукав и бормотал что-то о заразных испарениях и чуме. Не обращая внимания на его скулеж, я смотрел на дверь, находившуюся в задней части каюты. Дверь была плотно закрыта, но внутри у меня зрела уверенность, что туда непременно нужно заглянуть. Я сделал шаг вперед. И тут воздух прорезал тонкий писк, но такой высокий, что его едва можно было уловить на слух. Мальчишка опять завел свою шарманку о дурных предзнаменованиях, но воротник куртки, которым он прикрывал нос и рот, опасаясь заразы, приглушал слова. Я сделал еще шаг. Рыжеволосый отпустил мой рукав, выпалил что-то нечленораздельное — кажется, обозвал меня безумцем, — развернулся и одним гибким движением, словно белка, выскользнул из каюты.
Я приблизился к сидевшим за столом морякам. Никаких повреждений на телах я не заметил. Возможно, они и умерли от какой-то болезни, но не раньше чем сутки назад, от силы двое. Подавив желание порыться в карманах у мертвецов — как бы там ни было, не стоило дергать судьбу за усы, — я двинулся дальше.
Странный звук нарастал. Неужели там, за дверью, заперта еще одна кошка? Однако я никогда не слышал, чтобы моряки держали на судне больше одного крысолова. Я почти добрался до цели, когда неожиданно все вокруг зашаталось — корабль дрогнул и начал заваливаться на левый борт. Предметы сдвинулись со своих мест, карты и навигационные приборы посыпались на пол. Трупы тоже упали и покатились в мою сторону. Я одним скачком преодолел оставшееся расстояние и распахнул дверь в темное и холодное помещение. В нос мне ударил резкий запах мочи. Тем временем странный звук прекратился.
Корабль накренился так сильно, что теперь приходилось идти под горку. Внезапно богатство, деньги, трюмы, набитые сокровищами, — все превратилось в фантом, блуждающие огоньки в далеком море: здесь, передо мной, находилось нечто совсем иное — живое. Какое-то существо, которое дышало, двигалось, хныкало и звало. Я навострил уши, словно гончая. И, как слепец, шаря в темноте вытянутыми вперед руками, сделал еще шаг.
«Эй, парни! Вы где?!» — раздался сверху голос боцмана.
«Здесь! — крикнул я. — Свет! Принесите сюда свет!»
«Мы уходим! Эта посудина полна мертвецов. Давай, поднимайся…»
Крик, вновь прорезавший воздух, заглушил слова боцмана.
«Что тут у тебя?» — в дверном проеме возникла его массивная фигура.
Он поднял повыше лампу, и кромешная тьма сменилась мерцающим янтарным светом. В этом помещении не было ни мебели, ни ковров — лишь голые деревянные стены и дощатый пол. На полу в дальнем углу стояла большая овальная корзина, а в ней лежал ребенок.
Он приподнялся в корзине, так что я мог видеть макушку, покрытую редкими волосиками, и пухлые пальцы, которыми младенец цеплялся за края своей колыбели. Я мало что смыслю в младенцах, поскольку был последним из шестерых детей, выживших у нашей матери, но, на мой взгляд, ребенку было около восьми месяцев…
