Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

— И что она сделала?

— Она следовала за мной неотступно, как тень. Однажды обвинила в краже, будто бы я стащила какие-то безделушки у нее со стола. А в другой раз назвала меня ведьмой. Вот тогда-то я и поняла: впереди нас ждут большие неприятности. Я велела Джоан сделать вид, что она на стороне Эстер и верит ее наветам. Нельзя было допустить, чтобы Джоан лишилась места.

— А потом они пришли за тобой? — закончил я.

Мэри кивнула.

— Мой отец на тот момент был еще здоров?

— Да. Когда они явились, он поссорился с Эстер. Сказал, что обвинения были сделаны из зависти и что она больше не дочь ему. Эстер была в полном смятении. Но я верю, что… — Мэри сделала паузу, подыскивая слова, — верю, что она искренне считала меня ведьмой.

— Ты рассказывала эту историю Мэйнону?

— Нет, — твердо заявила Мэри. — Ничего хорошего из этого не вышло бы. Нас обеих приняли бы за ведьм. К тому же я не могла допустить, чтобы кто-нибудь заинтересовался моим прошлым. Вся моя надежда была на то, что обвинения Эстер рассыплются из-за отсутствия доказательств.

— В результате так и произошло. Но сперва тебе пришлось пострадать из-за интриг Мэйнона. — Я подумал об израненных в кровь ногах девушки, о ее синяках и ссадинах. Сердце мое заныло, я с трудом подавил искушение покрепче закутать ее в плащ и прижать к груди. — Мне очень жаль.

— Мне тоже. Но, боюсь, впереди нас ждут гораздо более серьезные проблемы.

— Это мои проблемы. Тебе нет нужды думать о них, — тяжело вздохнул я. — Сейчас моя задача — вернуть тебе брата, а затем… найти способ, как помочь сестре. А ты, куда ты пойдешь?

Голова Мэри поникла.

— Не знаю, — тихо ответила она.

Я колебался, прежде чем снова заговорить: не смел надеяться, что Мэри согласится.

— Если вы, ты и Генри, в состоянии оставаться под одной крышей с Эстер, можете пожить на ферме столько, сколько захотите.

— Давай сначала доберемся до фермы, — грустно улыбнулась Мэри, — а там посмотрим.

Глава 19

Я боялся, что она уйдет. Боялся остаться один. Но Мэри не ушла.

Теперь, когда не было отца, чтобы управлять нашими финансами и собирать плату с арендаторов, а Эстер больше не занималась домашним хозяйством — цыплята, огород, теплица, приготовление пищи, уборка… — я понял, сколько вещей в этой жизни молодой человек из обеспеченной семьи принимает как должное. Дела, которые отныне легли на мои плечи, не давали покоя ни днем, ни ночью.

Через несколько дней после возвращения из Уолшема стало ясно, что Мэри окончательно поселилась на ферме. Мы словно бы пришли к молчаливому соглашению: она больше не была здесь ни гостем, ни служанкой. И хотя я не раз задавался вопросом, в качестве кого Мэри живет в моем доме и как мне следует относиться к ее присутствию, она избегала разговоров на эту тему, предпочитая не заглядывать слишком далеко в будущее.

Мэри охотно бралась за любую работу, которую необходимо было выполнить, однако она обладала тем, что мой отец назвал бы «идеями равноправия». Как бы там ни было, а уже на следующий день Мэри распределила обязанности по приготовлению пищи между нами. А еще через день она стояла в кабинете у меня за плечом и, заглядывая в бухгалтерские книги, задавала вопросы и давала советы. Мне нравилось это неожиданное и решительное вмешательство.

Но, конечно, вначале состоялась встреча Мэри и Генри — момент, который навсегда останется в моей памяти. Мальчик спал, свернувшись калачиком под грудой одеял, когда его сестра поднялась наверх и беззвучно вошла в комнату. Она не хотела будить брата и осторожно присела на краю постели, но Генри распахнул глаза в тот самый миг, когда пальцы Мэри коснулись его волос. В течение нескольких минут он плакал на плече у сестры и говорил, что поначалу решил, будто видит ее во сне, а не наяву. Мэри прижимала мальчика к груди и уверяла, что она не снится ему. Я потихоньку выскользнул из комнаты, оставив их вдвоем.

Однажды вечером мы — я, Генри и Мэри — сидели в кабинете моего отца. Полагаю, теперь его следовало считать моим кабинетом, однако я все еще не мог думать о себе как о единственном хозяине фермы. Но сначала мы приготовили ужин на кухне и теперь, расположившись за столом, ели картофель с соленой рыбой и запивали домашним пивом. Наш тесный кружок был похож на группу заговорщиков. Я даже пошутил, что в любой момент может раздаться стук в дверь и люди короля ввалятся в дом, чтобы арестовать нас и доставить в Тауэр.

— Как умерла твоя мать? — спросила Мэри.

Иногда она могла задавать настолько откровенные вопросы, что в первый момент можно было почувствовать себя обескураженным. Более прямолинейной женщины я еще не встречал. Однако я понял, что и эта черта ее характера мне по душе.

— Отец сказал, что внутри у нее выросла язва и мама умерла. Но я тогда был слишком мал и ничего толком не понял.

— Странно, — заметила Мэри, кивнув на портрет мамы, который висел напротив стола. Портрет был написан в ту пору, когда мать была невестой, — у твоей сестры такие светлые волосы и бледная кожа, тогда как оба ваших родителя темноволосые и смуглолицые.

Я никогда не задумывался об этом. Что касается портрета — он мне не нравился. Образ на картине производил унылое впечатление, гораздо больше я любил более поздние миниатюры с мамой, где художник изобразил ее веселой и жизнерадостной. Девушка на картине была одета в простое платье серовато-землистого цвета с белым отложным воротником, а ее высоко зачесанные черные волосы открывали изящную длинную шею. Глаза у мамы были темно-карими, нос короткий и слегка вздернутый, а тонкие губы сжаты в плотную линию. В жизни мама выглядела милой, но девушка на портрете не была привлекательной. Действительно, я унаследовал от родителей темные глаза и волосы, в то время как Эстер не имела с ними ничего общего. Помню, в детстве я даже шутил, называя ее «моя саксонская сестричка».

Камин плохо разгорался и дымил. Я поднялся из-за стола и подошел к окну.

— Ничего странного, — сказал я, распахивая створки, — есть немало семей, где братья и сестры совершенно не похожи друг на друга.

Мэри обвела комнату своим невозмутимым взглядом, так похожим на взгляд брата, по которому никогда не угадаешь, что думает твой собеседник, — стены, картины, книжные шкафы — и остановилась на ящиках письменного стола.

— Твой отец хранил свои бумаги здесь? — спросила она.

Я кивнул. Мысль, что рано или поздно придется собраться с духом и разобрать отцовские вещи, не покидала меня, но я все откладывал и откладывал этот момент. Страшась того, что часть из них неизбежно придется выкинуть как ненужный хлам, и того, что среди них наверняка найдутся дорогие моему сердцу предметы, один вид которых вновь разбередит незажившую рану.

— Да, — ответил я Мэри. — Как раз на днях собирался их просмотреть.

— Почему бы не заняться этим прямо сейчас, — предложила Мэри. — А мы с Генри пока сделаем нашу часть работы по дому.

— Спасибо, но…

— К тому же это поможет тебе отвлечься, — твердо заявила Мэри.

Не было нужды уточнять, от чего именно мне следует отвлечься — мы оба, не сговариваясь, вскинули глаза к потолку.

Я кивнул, не имея ни малейшего желания браться за дело, но одновременно понимая, что с ним необходимо покончить.

Генри с интересом наблюдал, как я достаю из кармана ключ и принимаюсь один за другим отпирать ящики, извлекая из них пергаментные свитки, бухгалтерские книги, письма, листовки и брошюры. Все бумаги были аккуратно рассортированы по годам, и каждая лежала на своем месте. Я с грустью и нежностью думал о том, сколько вечеров провел здесь отец, погруженный в изучение трактатов, которые друзья присылали ему с континента, из стран и городов, где политическая жизнь была более оживленной, чем в Англии. Я застыл на мгновение, когда в руках у меня оказался том по истории философии Древней Греции, вспомнив какой интерес — точнее, подлинную страсть — питал отец к знаниям подобного рода, и с горечью подумал, насколько мало значения я сам придавал науке. Отложив книгу, я потянул следующий ящик, но понял, что он застрял. Я стал раскачивать его из стороны в сторону, чтобы выровнять и освободить.