Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Мой путь лежал в Хонинг, где рядом с кузней стоял небольшой дом Джона Резерфорда. Спешившись, я постучал в дверь и стал ждать. Ответа не последовало. Обогнув дом, я подошел к заднему крыльцу и обнаружил, что дверь не заперта. Помешкав секунду, я вошел и громко позвал Резерфорда.

Несколькими часами позже я устало тронулся в обратный путь. Теперь я знал, почему Резерфорд не явился на обед к Хаксли и почему его не было в Уолшеме в тот день, когда Мэри гоняли по площади перед собором Святого Николаса. Мне хотелось бы стереть из памяти это знание, выплюнуть, как прокисшее вино, потому что оно было отравленной чашей.

По дороге я заехал в церковь.

Приближаясь к часовне — приземистой квадратной башне — и небольшому кладбищу, примостившемуся под одной из ее стен, я подумал, что всегда предпочитал это место пышным соборам в Уорстеде и Уолшеме. Моя любовь никак не была связана с верой. Но мне нравились мир и покой.

Церковь эта никогда не отапливалась. В окнах не было витражей, сделанные в форме квадрифолий[58], они пропускали совсем немного света, и поэтому внутри всегда царил полумрак. Когда я открыл дверь, на меня пахнуло холодом, но этот холод был ничто по сравнению с той мертвенной стужей, которая сковала мое сердце после визита в Хонинг. Я опустился на колени перед алтарем в крошечном боковом приделе, посвященном Деве Марии. Самой статуи Марии здесь больше не было. Хотя, по словам отца, раньше в часовне находились и скульптуры, и роскошный алтарь, замененный теперь деревянным престолом[59], на котором была высечена позолоченная надпись, гласившая, что любой желающий может причаститься Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа.

Я никогда не чувствовал себя особенно религиозным, несмотря неустанные напоминания отца о том, что все мы живем милостью Создателя, и на настойчивые попытки Эстер приобщить меня к вере. Правда, Мильтону удалось внушить мне кое-какие истины — путем бесконечного изучения Библии и механического повторения одних и тех же текстов, так что они помимо моей воли сами всплывали в памяти. Иногда мне в голову приходил вопрос: родись я столетием раньше, когда каждое воскресенье мы слушали бы мелодичные песнопения на латыни и молитвы, возносимые Деве Марии и сонмам святых, которые обеспечивают нам доступ к Божьей благодати, стал бы я более ревностным христианином? Я так не думал.

Но сейчас, опустившись на колени перед деревянным престолом и закрыв глаза, почувствовал, как совершенно необъяснимым образом ноша, лежавшая на моих плечах, исчезает. Я смог распрямить спину, напряжение, сковывавшее мышцы, исчезло. Мне было известно о существовании молитвы, обращенной к Пресвятой Деве[60], — просьба о заступничестве, — которую католики по-прежнему втайне читают про себя, но слов я не знал. Вместо этого я просто позволил тишине и первозданному покою этого места омыть меня, чувствуя, как тяжесть греха отступает и на душе становится легче. Силы вернулись ко мне.

Покидая церковь, я знал, что нужно делать.

Теперь, когда день остался позади и я вновь сидел у постели сестры, с моих губ слетело:

— Прости, Эстер, я не сумел защитить тебя. Я сам стал причиной обрушившихся на меня бед, а отныне — и твоей беды тоже. Мне очень жаль.

Я поднялся, собираясь выйти из комнаты.

— Ты видел, — произнесла не-Эстер, — и тебе страшно.

Я застыл на месте и прикрыл глаза, пытаясь избавиться от навязчивого воспоминания, но, как я и ожидал, образ невозможно было стереть из памяти. Резерфорд висел на потолочной балке посреди собственной гостиной: шея и нижняя челюсть вздулись, искаженное лицо почернело, глаза вылезли из орбит, а вывалившийся язык напоминал прилипшего к подбородку серого жирного слизня. В своем предсмертном танце Джон Резерфорд потерял башмаки, его распухшие босые ступни были похожи на куски протухшего мяса.

— Страшно, — признался я. — Как тебе удалось заставить его совершить такое?

— Я говорила о его сыне. Описала крики младенца, требующего материнского молока. И его вздутый от голода живот, вспухшие коленные суставы, казавшиеся огромными по сравнению с тонкими ножками. Рассказала, как кожа ребенка постепенно приобретала желтовато-восковой оттенок, а глаза наполнялись ужасом. Передала жалкие стоны малыша, когда он, пытаясь хоть как-то утолить голод, начал грызть собственные кулачки. Нарисовать красочную картину оказалось несложно. Горе этого человека было похоже на тяжелый плащ, сотканный из тончайших нитей, который окутывал его с головы до ног и который ему никогда не удалось бы сбросить со своих плеч.

Мне захотелось ударить ее, заткнуть ей глотку, чтобы больше не слышать этот ужасный голос. Ярость и отвращение затопили меня, казалось, они завладели мною точно так же, как адская тварь завладела Эстер. Я понял, что готов совершить насилие, а голос все не смолкал.

— Ну, и каково это было — похоронить Резерфорда, чтобы скрыть мои делишки? — поинтересовалась сестра.

«Это не Эстер. Это не Эстер».

Я вышел из комнаты.

Моей основной заботой была безопасность Мэри и Генри. Я не мог никуда отлучиться, оставив их одних в доме, пока не найду способ укротить это злобное существо. И конечно же, нельзя допустить, чтобы оно сбежало.

— Мы ведь не можем вечно держать ее взаперти.

— Не можем, — согласилась Мэри, хмурясь и меряя шагами кухню.

Она на миг остановилась, набрала воздуху в легкие, словно намереваясь что-то сказать, но передумала.

— Что, Мэри?

— Да нет, ничего.

Но у нее явно было что-то на уме.

— Ну же, о чем ты подумала?

Мэри опустилась рядом со мной на лавку, налила себе кружку эля и сделала большой глоток.

— Что, если бы нам удалось найти какое-нибудь снадобье… лекарство, чтобы погрузить ее в сон? Тогда ты мог бы… — Мэри снова сделала паузу, — у тебя было бы время съездить в Чалфонт к Мильтону и расспросить его о письме. А мы с Генри присмотрели бы за домом. И не пришлось бы связывать ее, достаточно просто держать дверь на замке.

В теплице у Эстер было полно растений. Мы с Мэри внимательно осмотрели каждый горшок, выяснив, что именно в них растет: наперстянка, бриония, белена, алоэ, шафран, — а также изучили ярлыки на бутылках, пузырьках и банках в кладовой, благо сестра тщательно подписывала все свои микстуры и смеси. А в кабинете у отца нашлось достаточно книг по ботанике, которые помогли нам разобраться с названиями и понять, как действуют лекарственные травы.

— Смотри… — Мэри отодвинула в сторону очередной пузырек, позади которого лежала маленькая записная книжечка в черном переплете.

— Почерк Эстер, — сказал я, наскоро просмотрев страницы.

Мы забрали находку, вернулись на кухню и взялись за чтение. В книжке были собраны рецепты различных настоев. Ошибок в этих записях было гораздо меньше, чем в письмах, которые я получал в армии. Эстер внимательно выводила названия растений, которые знала и любила, и все же нам потребовалось время, что разобрать неровный почерк сестры. Наконец мы нашли то, что искали, — рецепт с пометкой «сонная дурь». Мэри была уверена, что этот настой погрузит Эстер в глубокий и долгий сон. Я вздрогнул, увидев ингредиенты. Рядом с такими безобидными веществами, как свиная желчь, уксус и чеснок, стояли зловещие названия: сок болиголова, белена и белый мак.

— Вот, гляди-ка, — сказала Мэри, водя пальцем по странице, — нужно смешать с вином и дать выпить. А для того чтобы после разбудить человека, следует натереть ему виски уксусом с солью. Тут даже указана пропорция. Да, полагаю, с помощью этого средства мы заставим ее уснуть.

— Или убьем, — в отчаянии простонал я. — Нет, у меня рука не поднимется напоить этим сестру.

Мэри захлопнула книгу. Я видел — ее раздирают противоречивые чувства. Но через несколько мгновений она справилась с собой и произнесла спокойным тоном: