СФСР - Алексей Небоходов
Его голос звучал ровно и монотонно, но дрогнул на последнем слове, выдавая внутреннее отчаяние. Он замолчал, пытаясь удержать хотя бы видимость спокойствия.
Полина сидела напротив, глядя в пустую тарелку. Её плечи заметно опустились, пальцы нервно сжимали вилку. Елена Дмитриевна замерла, напряжённая и бледная, будто прислушиваясь к шагам за дверью, ожидая, что вот—вот кто—то придёт за ними.
Аркадий осторожно продолжил, подбирая слова так, будто каждое могло ранить:
– По дороге сюда поезд останавливался много раз. Военные заходили в вагоны, проверяли документы, высаживали женщин с неясным статусом. На станциях вдоль путей установили плахи позора – деревянные платформы с цепями и кольцами. Тех, кто не прошёл чипизацию, выставляли на обозрение и передавали в пользование желающим.
Полина резко отложила вилку, и звон металла о тарелку прозвучал резко и чуждо. Её лицо исказилось от отчаяния, а губы задрожали. Она отвела взгляд в сторону, скрывая слёзы.
Аркадий почувствовал, как каждое сказанное им слово отнимает силы, обнажая беспомощность и совесть:
– Вокруг стояли обычные люди. Просто смотрели – молча. Никто не вмешивался, не спорил, не заступался. Все приняли это как нечто нормальное и неизбежное. Женщины даже не сопротивлялись – стояли оцепеневшие, не надеясь на помощь.
Он замолчал, не в силах продолжать. Комнату наполнило тяжёлое молчание, казалось, даже свет люстры потускнел в вязкой атмосфере отчаяния.
Вернувшаяся с кухни Елена Дмитриевна покачнулась, взяла стакан и поднесла к губам. Сделала маленький глоток, будто вода могла смыть услышанное и вернуть хоть немного привычной жизни. Но этот глоток лишь усилил горечь и чувство обречённости.
Аркадий попытался улыбнуться, но улыбка вышла слабой и неуместной. Он продолжил говорить, убеждая скорее себя, чем женщин:
– Мы ещё можем что—то изменить. Я постараюсь спасти тебя, Полина. Нужно успеть оформить брак. Другого выхода нет.
Полина подняла на него глаза, полные страха и благодарности. Её губы чуть приоткрылись, словно хотела что—то сказать, но вместо слов вышел лишь молчаливый кивок.
Елена Дмитриевна сидела неподвижно, сжав руки на коленях до белизны костяшек. Лицо её застыло маской между отчаянием и решимостью не сломаться окончательно. Каждое услышанное слово отпечатывалось на ней болезненным клеймом.
Аркадий опустил голову, пытаясь сосредоточиться на еде, но вкус казался пресным и чужим, словно даже простые вещи потеряли смысл. Мир, который они знали, исчез навсегда, оставив впереди лишь пустоту, полную страха и неизвестности.
Они сидели в тишине, и каждый мысленно молил о чуде: чтобы страшные слова оказались кошмаром, который исчезнет с рассветом. Но впереди стояла холодная, безжалостная реальность.
Входная дверь скрипнула, нарушив хрупкое равновесие ужина. В коридоре раздались тяжёлые шаги, и в кухню вошёл высокий, широкоплечий мужчина лет шестидесяти с густыми седыми бровями и внимательными серыми глазами. Его коротко стриженные волосы и нахмуренный лоб выдавали человека, привыкшего видеть подвох в каждом жесте. От запылённой ветровки исходил запах улицы, дождя и табака.
– Здравствуй, Аркадий, – произнёс он глухо, будто слова застряли между горлом и сердцем. – Значит, приехал. Знаешь, что с Верой?
– Добрый вечер, Иван Васильевич, – Аркадий встал и протянул руку. Тот пожал её крепко, с едва заметной дрожью.
Иван Васильевич сел к столу и долго молчал, опустив голову. Медленно снял куртку, повесил на спинку стула, поправил перед собой вилку – лишь бы занять руки и не начинать разговор.
– Я видел её на вокзале, – начал Аркадий тихо. – Там, на плахе. Я не сразу понял, что это она. Только когда подошёл ближе…
Иван Васильевич молча кивнул, будто эти слова были не новостью, а печатью на уже известном.
– Мы всё знаем, – произнесла Елена Дмитриевна после паузы. – И всё равно не можем поверить, что это случилось с нашей дочерью.
Она посмотрела на мужа, и он заговорил медленно, словно каждое слово приходилось вытягивать с трудом:
– Ей исполнилось тридцать. Она не состояла в браке и не имела детей. Теперь ты понимаешь, какие выводы делают власти. Её депортировали в Златоозёрский лагерь опеки – по сути, распределительный пункт для женщин, которые подлежат передаче.
Он взял ложку, поднёс её ко рту, но есть не стал.
– Мы пытались найти выход, хотели оформить брак, договориться с кем—то, но её уже внесли в реестр. Она поняла, что её ждёт, и хотела уехать.
Голос его стал тише, более хриплым:
– Выбежала из дома в том, что было на ней, даже не успев одеться. Всё случилось слишком быстро. Мы не успели собрать ей ни вещей, ни документов. На улице прохожий навёл на неё телефон, проверил чип. Его, разумеется, не оказалось.
Иван Васильевич опустил глаза и положил ложку обратно в тарелку, глядя в стену, будто вспоминал то, о чём лучше забыть.
– Сначала просто кричали. Потом потащили. Женщины, мужчины – все сразу. Вцепились в неё, словно в мешок с мукой. Кричали: «Нечипированная! Не замужем!» Кто—то бил, кто—то рвал платье, кто—то смеялся.
Полина прикрыла рот рукой, слёзы катились беззвучно и тяжело. У Аркадия пересохло во рту, пальцы непроизвольно сжались на коленях.
– Потом её утащили, – Иван Васильевич замолчал. За окном пролетел ветер, в стекло постучал случайный лист. Тишина в комнате стала не отдыхом, а гнётом – воздух словно превратился в густую воду, ломавшую изнутри.
Никто не двигался, посуда осталась нетронутой. Вилка в руках Аркадия едва заметно дрожала, передавая вибрацию ужаса и бессилия. Он понял, что прежнее безумие стало новой нормой, и в этой норме Вера исчезла – не умерла, не уехала, а была вычеркнута, забрана как вещь, пустая клетка в реестре.
Больше никто не говорил. Слова стали бесполезны, и осталась лишь пустота – от края до края стола, от стены до стены, от жизни до её конца.
Позже, когда посуда была убрана и зажёгся тусклый свет, каждый избегал взглядов, боясь увидеть отражение собственной беспомощности. Полина сидела напротив Аркадия, едва касаясь еды, и смотрела прямо ему в глаза, пытаясь понять, как он мог видеть всё это и оставаться собой.
Тот физически ощущал её взгляд, словно тонкое жало, впивающееся в самую глубину души. Он знал, что должен говорить дальше, но слова застревали в горле, превращаясь в болезненный ком.
Наконец он вдохнул и продолжил тихо, с трудом подбирая слова:
– Я должен рассказать всё до конца. Иначе это будет преследовать меня вечно. Когда я вышел из поезда, на вокзале уже собралась толпа, будто ждала праздника. Я не сразу понял, подумал о митинге или выступлении, но затем увидел платформу. Её установили на площади, высокую, с деревянными столбами, к которым привязывали
