СФСР - Алексей Небоходов
Он вошёл в неё точно, почти бесшумно, с таким равномерным движением, будто не начинал, а продолжал. Как шаг в ритм музыки, которую слышит только сам. Плечи двинулись вперёд. Пальцы сжались. Тело стало единственным целым с телом привязанной. Не через страсть. Через слияние. Через утверждение. Через акт, в котором не осталось смысла – только форма.
Женщина издала короткий, сдавленный стон, словно тело само вырвало звук наружу, не спрашивая разрешения. Голову мотнуло вбок, потом в другую сторону – как у человека, который хочет проснуться, но не может. Губы скривились, будто пытаясь то ли заговорить, то ли зарыдать. Черты лица исказились до болезненной неузнаваемости, и в этих судорожных движениях читалась не надежда, а попытка не сойти с ума.
Движения были короткими, отмеренными. Каждое сопровождалось выдохом. Не стоном, не звуком – ритмичным выбросом воздуха. Его дыхание участилось. Мышцы напрягались и отпускались. Волны касаний шли по спине, как дрожь под электричеством. Женское тело не отвечало. Только дрожь в коленях. Только качание плеч. Только дыхание, загнанное в шею. А потом, внезапно, изнутри этой застывшей формы прорвался голос – глухой, сорванный, как сквозь мокрое стекло:
–Пожалуйста… хватит… Умоляю вас, прекратите.
Следом – первый судорожный всхлип, сдержанный, как будто она извинялась за то, что осмелилась заговорить. Слёзы шли по щекам, не выражая надежды, не требуя пощады, а просто потому, что тело больше не могло держать молчание.
Публика вела себя спокойно. Кто—то снимал происходящее, кто—то просто смотрел, стоя с сигаретой в руке, выпуская дым так, словно наблюдает за прохожими из окна. Всё происходящее воспринималось ими как нечто привычное, не требующее реакции – ни отвращения, ни восторга, ни хотя бы попытки осмыслить увиденное. Один человек тихо прокомментировал, как будто описывал погоду. Другой равнодушно усмехнулся, третий неспешно поправил воротник, словно готовился не к насилию, а к заседанию. Всё происходящее сохраняло странную, безэмоциональную ритмику рабочего дня: без всплеска, без драмы, с холодной последовательностью пункта, вписанного в привычный регламент. Где—то сбоку, не глядя на сцену, один мужичонка – сутулый, с пивным животом и лицом, запомнившим только очереди и инструктажи – повернулся к мужчине на платформе и с полуухмылкой сказал:
– Васька, я следующий буду Верку.
Сказал буднично, как про тару под сдачу, и снова отвернулся, словно просто озвучил очередь по талону.
Когда мужчина сбился с ритма, мышцы напряглись особенно сильно. Последний толчок был чуть глубже, чуть тише. И тогда вырвался стон. Не громкий. Глухой. Сдержанный. Как звук внутри закрытого ящика. Он задержался на секунду в ней – не чтобы задержаться, а чтобы закончить. После чего отступил на шаг, застёгивая ремень с тем же выражением лица, с каким бы мог поправлять манжет.
Женщина осталась в том же положении. Только грудная клетка вздымалась теперь с большей амплитудой. Вдохи были длинными. Глубокими. Без рыданий. Без голоса. Только дыхание. Как у человека, которому дали паузу. Но не передышку.
Смена произошла быстро, без команд: первый мужчина сошёл с платформы, застёгивая ремень, а мужичонка, только что объявивший о своей очереди, уже шагнул из толпы. Он двигался с неловкой, нетрезвой прытью человека, выходящего на сцену, чтобы исполнить старый, давно отрепетированный номер. В его облике не осталось ни стеснения, ни сомнения – только самодовольство и уверенность того, кто не чувствует ни вины, ни нужды что—либо объяснять. Словно он годами готовился к этой премьере.
Брюки были расстёгнуты, рубаха задрана, глаза блестели похотью, выставленной напоказ как удостоверение. В толпе кто—то засмеялся, кто—то крикнул: «Дай жару, Гришка», кто—то включил вспышку. Всё происходило негромко, но согласованно – как хор, где каждый знал свой такт.
Аркадий стоял у парапета, будто прирос к бетону. Пальцы в карманах пальто сжались до боли. В груди поднималась густая, вязкая тошнота – не от увиденного, а от осознания: всё это происходило не случайно, а по чёткому, регламентированному порядку. Это не был эксцесс – это была норма, отточенная, без сбоев, как работа конвейера.
Гришка подошёл к женщине и на миг замер, будто ожидал невидимого сигнала. Затем шумно выдохнул, уставившись ей в лицо. И Аркадий понял – безошибочно, отчётливо.
Перед ним стояла Вера Андреева. Не образ, не тень, а реальность. Старшая сестра Полины. Та самая, чьё имя звучало в письмах, в голосе Полины, когда та говорила о доме. Имя вспыхнуло в сознании Аркадия, как выстрел без эха.
Удар пришёл не в сердце – он ушёл глубже, туда, где заканчиваются слова. Это было не боль, а провал. Всё внутри будто осыпалось в бездну, существование которой он не подозревал. Он узнал Веру по глазам, по линии подбородка, по той самой стойкости, что была в письмах, в воспоминаниях, в её детском взгляде.
Рот её был приоткрыт, дыхание – застывшее. Скулы обострились, по щекам текли слёзы, волосы прилипли к вискам. Взгляд оставался прежним – живым, пронзительным, ясным до боли. Аркадий не мог ни вдохнуть, ни отвести глаз.
Он не закричал. Не сделал ни шага. Тело застыло, как будто между ним и сценой пролегла грань, которую нельзя пересекать. Он стоял, как раненый бык, ещё не упавший. Всё вокруг – платформа, толпа, свет – стёрлось. Осталась только она. И понимание: сейчас произойдёт нечто, от чего не отмыться.
Гришка подошёл еще ближе и заговорил – вслух, с улыбкой и разогретой похотью в голосе.
– Ну, Верунчик… Давно я тебя ждал.
Он рассмеялся, схватил за талию, потянул вниз, выровнялся, и всё началось. Медленно. Смазано. С грязным хрустом жестов. Всё, что видел Аркадий, было не движением – приговором. Не касанием – издевательством. Не любовью – профанацией ритуала, ставшего нормой.
Глаза Веры снова поднялись, тяжело, будто изнутри, через силу, через сдавленное сопротивление. Она смотрела не в пустоту, не мимо, а точно, прицельно – прямо в глаза Аркадию. И пока Гришка двигался внутри неё, медленно, жадно, без остатка, из её глаз текли слёзы. Не резкие, не вырванные – вязкие, горячие, бесконечные, как будто тело само отказывалось принимать происходящее. Этот взгляд – прямой, живой, мокрый – пронзал его сильнее любых криков.
В её взгляде не было ни мольбы, ни упрёка – только ясность, пугающая своей тишиной. Она знала, что он смотрит. Знала, что он рядом, живой, целый, способный. И одновременно – неподвижный. Этот взгляд не требовал и не обвинял. Этот взгляд был как приговор – не с угрозой, не с осуждением, а
