СФСР - Алексей Небоходов
Толпа не двигалась, но внутри неё ощущалась напряжённая пульсация. Кто—то привстал, кто—то вскинул голову, кто—то начал снимать на телефон. Снизу, из центра людского скопления, поднимался мягкий жёлтый свет, театральный и нереальный. Источниками были два низких прожектора на треногах, стоявшие по обеим сторонам импровизированной сцены.
Самым жутким было то, что происходящее не казалось случайным. Оно было выстроено, оформлено, освещено, словно спектакль, которому не нужна афиша. Свет был точен и выверен: для зрителей – чтобы не отвернулись и не сказали «не видели»; для камеры – чтобы кадры получались чистыми; для памяти – чтобы никто не смог потом отрицать очевидное.
Тело Аркадия напряглось само собой: шея затвердела, грудь стала тяжёлой, ноги словно вросли в землю. Остановившись у парапета, он посмотрел на толпу. Он ещё не видел, что происходит в её центре, но уже знал – страшно не то, что будет потом, страшно то, что происходит сейчас, и ничего нельзя изменить: ни статусом, ни возрастом, ни намерениями.
Аркадий вдохнул и медленно двинулся вперёд сквозь шум и взгляды, преодолевая внутреннее сопротивление. Толпа расступалась неохотно, словно вода, которую не хотят тревожить. Он чувствовал, как с каждым шагом пространство становилось чужим, а звуки обострялись. Голоса вокруг затихали, как спички на ветру, оставляя лишь холодную тишину и взгляды, смеющиеся без звука.
В воздухе витал запах горелой древесины и кислого пота. Освещение усиливалось: два прожектора, стоящие по краям сцены на треногах, заливали происходящее тёплым, жёлтым светом. Он был ровным и почти заботливым, словно сцену сделали максимально удобной для наблюдения. Именно это и было страшным – не свет пытался скрыть ужас, а ужас оказался вписанным в этот свет.
Аркадий подошёл ближе. Перед ним возник низкий подиум – простая деревянная платформа на болтах с грязными, отполированными досками, пахнущими сыростью и кожей. В центре была женщина, обнажённая, привязанная к перекладине. В её фигуре сочетались хрупкость и пугающая красота линий: тонкая талия, строгая линия плеч и шеи, длинные ноги, сохранившие ощущение движения даже в зафиксированном положении. Она была похожа на статую, созданную для поклонения, но обезображенную чужой волей. Свет подчёркивал её красоту не для восхищения, а чтобы она стала частью приговора. Руки разведены и зафиксированы выше плеч, колени подняты и разведены с пугающей точностью, щиколотки прижаты к доске.
Её тело не сопротивлялось, в нём читалась лишь усталость и отрешённость, понимание, что всё решено заранее. Свет отчётливо проявлял каждый изгиб, каждую тень на ключицах, ритм её дыхания. Не было стыда – только отчуждение, как у вещи, выставленной на витрину.
Толпа не кричала – в этом была главная аномалия. Люди стояли неподвижно, плотно, как стена. Кто—то снимал происходящее на телефон, кто—то курил. Один мужчина жевал что—то и смотрел, не моргая. Разные выражения лиц объединяло абсолютное принятие.
Где—то рядом прозвучало тихое: «За отказ», другой голос добавил: «Третья степень», третий уточнил: «Недочипована, просрочка». Голоса звучали обыденно, без удивления и сомнений, будто шла речь о просроченном документе, а не о жизни человека, который скоро перестанет быть таковым.
Аркадий не мог отвести взгляд, словно находился под гипнозом – смесь страха, вуайеризма и паралича. Происходящее напоминало документальный фильм о средневековых казнях, но вместо костров здесь был металл, вместо мантий судей – форма с QR—кодами, вместо инквизиции – административные протоколы.
Кто—то произнёс шёпотом: «Это для воспитания». Ему ответили: «Чтобы другим неповадно». Ещё один добавил: «Всё по закону, сам Голова подписал». Фразы прозвучали, как рекламные слоганы, будто зло не нужно было скрывать, достаточно было правильно оформить.
Аркадий заметил фигуры на краю сцены – пятеро или шестеро в форме, в халатах и в гражданском. Они не вмешивались, не комментировали, просто ждали своей очереди, как статисты, знающие точный момент выхода.
Женщина на платформе дышала часто, но ровно. В её лице не было паники – только усталость, смешанная с глубокой отрешённостью. Глаза её не искали помощи и вообще ничего не искали. Это были глаза человека, переставшего участвовать.
Платформа казалась стационарной, доски не скрипели, ничего не шаталось. Всё было закреплено намертво, как будто рассчитано на долгий срок. И это усиливало жестокость происходящего – у ужаса был срок эксплуатации.
Сзади щёлкнула зажигалка, кто—то чихнул, один из мужчин зевнул. Звуки происходили на фоне, обыденно, как шум дождя, идущего не в первый раз. Аркадий стоял неподвижно, загипнотизированный, не в силах отвернуться. Мир сузился до точки света на груди женщины, которая дрожала при каждом вдохе.
На дворе был две тысячи шестьдесят первый год, но происходящее казалось выдернутым из другой эпохи, полной костров и пепла, лишь теперь оформленным резолютивным шрифтом, снятым на камеры и отправленным в облако.
Самым страшным было то, что всё выглядело аккуратно.
Мужчина отделился от группы так, будто выходил не из толпы, а из собственной тени. Никаких слов, ни жеста, ни взгляда в сторону. Только плавное, уверенное движение вперёд. Его лицо, наоборот, будто притягивало взгляды – не пустотой, а выражением животного желания, плохо прикрытого усмешкой. Он облизнул губы и, подходя ближе, с хриплой нетерпеливостью выдохнул:
– Ну наконец—то, Верунчик… – так, будто встречал не женщину, а старую знакомую роль, отрепетированную до мельчайших движений. Скорее – привычку. Как у человека, который подошёл по звонку, вовремя, без опоздания.
Он остановился у самой платформы. Застежка щёлкнула почти бесшумно. Ткань сдвинулась вниз по бёдрам, и теперь всё зависело только от дистанции. От движения вперёд. От температуры кожи. От дыхания. Он не торопился. Поднял глаза, не чтобы взглянуть, а чтобы зафиксировать: всё готово. Всё на месте. Всё правильно.
Прикосновение произошло не сразу. Сначала он подошёл вплотную, встал вплотную, выровнялся с ней по линии тела, осторожно проверил, как лучше встать, чтобы не сбиться. Подался ближе, коснулся бедром, чуть изменил угол, будто тихо подбирал нужную точку соприкосновения, как плотник перед первым ударом стамески. Всё происходило неторопливо, как будто он повторял хорошо знакомое, отточенное движение, в котором каждое касание имело своё место. Сначала он провёл рукой по груди, чуть сжав, будто проверяя плотность, будто хотел почувствовать, что под ладонью – живое. Затем обе руки опустились ниже, обхватили бёдра, сжали их с двух сторон – не грубо, а настойчиво, как если бы фиксировал положение перед тем, как продолжить. Касание ощущалось как тёплое, но не живое – словно ладонь легла на предмет, который недавно согревали
