СФСР - Алексей Небоходов
Пальцы Аркадия дрогнули. Он положил руку на край столика – неуверенно, словно ища опору. В животе неприятно сжалось, и он отвернулся, заставляя себя смотреть в окно – на пустую платформу, облупившуюся стену, мачту с камерой, похожей на птичий глаз. Этот вынужденный взгляд стал спасением не для неё, а для него самого – последней попыткой сохранить внутреннее равновесие среди разрушающегося мира.
Тишина не исчезла, но изменилась. Теперь в ней ощущалось напряжение, осознание того, что случившееся невозможно развидеть и забыть. В вагоне повисла тяжёлая, густая напряжённость, словно пар в закрытой бане. Все поняли, что кого—то увели, но сделали вид, будто ничего не заметили. Никто не пошевелился, не кашлянул, даже воздух стал вязким и электрическим, как перед грозой. Лишь поезд молчал, ожидая сигнала.
Наконец сцепка дёрнулась, и поезд тронулся – тяжело, сопротивляясь. Колёса заскрежетали, возвращая вагон к привычному шуму, пытаясь создать иллюзию нормальности. Всё выглядело обыденно: плавный ход, равномерный стук рельсов, словно ничего не случилось и всё оставалось в рамках дозволенного.
Но ничего уже не было прежним: внутри вагонов поселилось необратимое. Всё изменилось – незаметно внешне, но необратимо внутри каждого пассажира.
Теперь вагон наполнился не тишиной, а памятью – следом того, что невозможно забыть. Пассажиры неподвижно сидели в отсеках, избегая смотреть друг на друга. Кто—то уткнулся в планшет, кто—то закрыл глаза или притворился спящим. Все знали, как себя вести в такие минуты, и Аркадий понимал это с абсолютной ясностью: любое слово или движение сейчас были бы не поддержкой, а актом самоуничтожения.
Он откинулся в кресле, изображая спокойствие. Губы пересохли, внутри всё дрожало – не от страха, а от бесформенной ярости. Он не был готов действовать, но не мог больше игнорировать происходящее.
Поезд набирал скорость. За окном мелькали металлические столбы, ограждения и редкие кустарники. Вокруг простиралась хмурая, равнодушная страна, словно пустая декорация. С каждым километром тревога внутри вагона сгущалась, становилась почти физически ощутимой, как если бы поезд вёз не пассажиров, а само напряжение в человеческом обличье. Оно пропитало собой воздух, осело в креслах, отразилось в глазах.
Прошлое никуда не ушло – оно застыло напротив, неузнаваемое, но живое, скрытое за формой и молчанием. Оно таилось в пустом кресле, в котором мог бы сидеть кто—то знакомый, но теперь остался лишь его след.
Поезд мчался вперёд, будто не замечая тяжести случившегося. Колёса стучали привычно, убаюкивающе, словно всё происходящее было давно нормальным. Однако за окном реальность менялась – не резко, а с коварной постепенностью, с какой болото подбирается к суше. Сначала замечаешь лишь чуть более вязкую тишину, чуть влажнее воздух – а затем уже поздно.
Аркадий рассеянно смотрел в окно, устав от тревоги. Серый пейзаж тянулся бесконечной лентой: заросли, старые склады, ржавые конструкции. Всё выглядело обыденно, пока его взгляд не зацепился за нечто странное.
Рядом с насыпью, в нескольких метрах от рельсов, стояла деревянная конструкция: простой каркас, похожий на фрагмент заброшенной стройки или опору. Но что—то в ней было не так – пропорции, расположение, общее настроение. Через сто метров возникла вторая, затем третья, и их повторяемость сложилась в тревожный ритм. Только после четвёртой Аркадий понял, на что смотрит.
Он больше не сомневался: вдоль путей стояли плахи, расставленные с механической регулярностью.
Деревянные, грубо сколоченные, с кольцами и перекладинами. К ним были привязаны женщины – обнажённые, грязные, с запрокинутыми головами. Одни стояли прямо, ещё держась. Другие согнулись, словно готовые упасть от ветра. Все неподвижны – понять, живы ли они, с такого расстояния было невозможно.
Вначале Аркадий подумал о какой—то жестокой инсценировке, о показательном наказании. Но чем дальше двигался поезд, тем яснее становилось: перед ним разворачивалась тщательно продуманная система, ставшая частью окружающего ландшафта.
Плахи стояли цепью вдоль железной дороги, как опоры ЛЭП или сигнальные вышки. Где—то поодиночке, где—то группами. Некоторые с надписями, другие – безымянные, выставленные напоказ всем ветрам. Под ними виднелись следы костров, обрывки сгоревшей ткани, пластиковые пакеты. Иногда рядом валялись вещи, иногда – ничего.
Самое страшное началось не с тел, а с людей. Прохожие не останавливались. Мужчины шли мимо, не замедляя шага, женщины с детьми и сумками тоже. Никто не отворачивался, никто не смотрел прямо. Плахи стали привычными элементами пейзажа – такими же обыденными, как урны или рекламные щиты. Их не замечали, и именно это безразличие было самым страшным признанием, молчаливым согласием на происходящее, встроенным в повседневность.
Аркадий не мог отвести взгляд. Картина завораживала, как дурной сон. В одном месте он увидел мужчину возле плахи. Тот курил, спокойно облокотившись на металлический столб, неторопливо разглядывая привязанную женщину. Затем мужчина бросил окурок и ушёл, будто не увидел ничего необычного.
Поезд мчался дальше, и картина за окном повторялась вновь и вновь, сливаясь в однообразие: тела, доски, пустота, равнодушие. Пейзаж был мёртв в своей идеальной упорядоченности, словно всё заранее предусмотрели и расставили по местам. Система работала без сбоев, питаясь всеобщим молчанием. Никто уже не кричал, потому что крик перестал быть способом выражения чувств. Никто не протестовал – не из страха, а из полной утраты самого понятия сопротивления.
Аркадий ощутил подступающую тошноту – не от вида тел, а от их статуса. Они стали «включёнными» в маршрут, географию, визуальный ландшафт. Их мука воспринималась как необходимый элемент дороги, как рельсы или шум сцепки.
Он не мог отвести глаз. С каждым новым столбом, каждой новой фигурой нарастало даже не чувство ужаса, а тяжёлое окаменение, будто душа пыталась отгородиться от происходящего, но оно проникало внутрь через кожу и глаза.
Ладогин сидел один в купе, где ничто не отвлекало от наблюдений. В этой полной изоляции то, что происходило за окном, беспрепятственно проникало в сознание. Он понимал, что пассажиры в других вагонах, скорее всего, вели себя привычно: листали ленты новостей, ели, отворачивались. Но здесь, в тишине его отсека, не было даже случайного движения, способного разрядить напряжение. Только он, стекло и застывшее молчание вдоль пути.
Поезд двигался с прежней уверенностью, будто происходящее являлось частью графика. Ужас вписался в маршрут, стал частью структуры. Даже женщины, прикреплённые к деревянным конструкциям, казались теперь элементами инфраструктуры – привычными, предсказуемыми, подчинёнными логике нового порядка.
Аркадий почувствовал, как пальцы непроизвольно вдавились в подлокотники кресла. Не от отчаяния,
