Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— их слабость. Ибо людские умы вечно истолкуют всё по‑своему…
Глава 36 (гноящая, как прорванный нарыв…)
— Ну? — язвительно спросил дядька-жандарм, осаживая кобылу заблаговременно перед крыльцом.
Чуть выпустив поводья, он тут же цепко перехватил Эрвина за подмышки.
— И где твой Болтун? А? Где золото в его карманах?
Пугливо обмякая в жадных дядькиных руках, Кривощёкий лихорадочно соображал… Жандарм держал его как-то слишком уж игриво, но при этом вполне себе крепко — и думать было нечего, чтоб рывком вывернуться. Да, и куда бы он побежал? Конный за два хороших скачка нагонит пешего… и ни один из тех преющих в окрестной траве хлипких заборов, которые Эрвин уже привычно подметил вокруг, не сдержит натасканную на погони жандармскую лошадь. Если только…
— Дождь же… — залепетал он в спину господину уряднику через растрепанную недавней скачкой каурую гриву. — Подмочило его, хмельного — вот и оклемался уже. Наверное…. Наверное, туда — в приговорённый дом уполз! Не успел я к вам дяденьки! Нужно было раньше вам сюда приехать, да эти кроты проклятые меня задержали…
— Сбрехал-таки, пострел… — не поверив, заткнул его дядька… и хохотнул таким многообещающим баском, что волосы на затылке Эрвина сами собой в ужасе зашевелились. — Так и я думал… На конюшню его надо свести — за такую-то брехню! Жопу ему надрать! Позвольте, господин младший урядник…
— Успеешь ещё… — после короткого раздумья решило начальство. — Всё равно, раз уж мы здесь — проверить эту дыру надо бы!
Сам урядник, не рискуя породистой лошадью, конечно, остался на месте… Подчиняясь указующему взмаху его подбородка, дядька-жандарм опять взялся за поводья и неохотно пришпорил упирающуюся свою каурую.
Та — тоже повиновалась острым шпорам, но сделала всё по-своему. Воротя морду от Приговорённого дома, она наспех протрусила мимо высокого крыльца и по широкой дуге вернулась к остальным. Всё это время Эрвин старался не смотреть на развалины — лишь зачарованно пялился, как дождь клокочет и пенится в шумных её ноздрях… А кобыла косила фиолетовым глазом наверх — будто укоряла Кривощёкого за те бесполезные хлопоты, что причинило ей его враньё.
— Не заметно, господин младший урядник, чтоб кто-то на крыльце этом недавно лежал… — вполголоса доложился дядька нахохлившемуся под дождём начальству. — Следов никаких нету, сухих пятен тоже — камень везде равномерно намок. Хотя это и немудрено — вона ливень какой! Небо с землёй и то вот‑вот сровняет…
Урядник раздражённо прервал его разглагольствования, отдав через плечо ещё какие‑то распоряжения…
Трое других верховых пустили лошадей осторожным шагом — стараясь, чтоб те не слишком громко цокали копытами, объехали руины дома с трех доступных для осмотра сторон… Затем, высоко поднявшись на стременах — издали заглянули в полу-обвалившиеся окна.
После недавнего пожара, воспламенившего все Приговорённые дома, их проёмы так и не были заново забраны дощатыми заплатами. А в этих развалинах и заколачивать-то оказалось особо нечего — легче весь дом забором обнести. Проломы так слепо и темнели наружу дроблёными углами.
Но, наверное, перегородки внутри дома всё‑таки уцелели и не пропускали прямого взгляда навылет — вид у вернувшихся жандармов оставался каким‑то неопределённым, не совсем уверенным…
— Ну?! — вновь потребовал доклада молодой урядник, уже совсем нетерпеливо заёрзав в седле и поведя промокшими плечами.
Эрвин против воли засмотрелся на его эполеты — их витые шнуры уже насквозь пропитались водой и теперь сыто шевелились, свисая с плеч… ни дать, ни взять дождевые черви на бордюрных камнях вокруг клумбы.
— Не можем знать, господин младший…
— Отставить! — оборвал их урядник. — Я вас за гаданиями, что ли, посылал! Пустой этот дом или нет?
— Не понять ничего.
— Что, совсем ничего? Все трое разом ослепли?
— Так издаля не видать, нутро-то у домины темное… А ближе — не пойдут лошадки!
— Тогда — пешими проверить! Бегом!
Это приказ даже перепуганному Кривощёкому Эрвину показался не очень-то выполнимым… немудрено, что трое жандармов тут же ему воспротивились:
— Виноват, господин младший урядник, но окна больно высоко прорублены — пешим с мостовой не заглянешь…
— Духовника сюда надо бы. Они же надумали Приговорённые дома валить. Вот пусть и начинают! А нам внутрь и соваться не велено.
— Правильно! Наше дело — в оцеплении стоять. Есть там Болтун или нет Болтуна, а пепла-то внутри небось много рассыпано. Вдохнешь, и не заметишь…
— Чтоб Духовников призывать, да дом рушить — наверняка знать надо! — остудил их пыл дядька-жандарм. — А не то, что пацан какой‑то нам тут наболтал… Будут Духовники по такому дождю из-за пацанячих россказней шляться!
Заметно нервничая, урядник наскоро обдумал его слова… потом согласно дёрнул холёной, гладко выбритой щекой. Кривощёкий хорошо его понимал — даром простоволоситься перед духовной властью молодому жандармскому командиру совершенно не стоило, этак можно навсегда в младших урядниках и остаться.
— А ну — признавайся, скот малолетний, если набрехал! — опять взялся дядька за Эрвина, закручивая тому ухо в тугой, почти затрещавший узел. — Ужо я тебе, шантрапа — порву всё, что рвется!
— А-а-а-й! — заголосил Эрвин. — Истинно же… истинно вам, дяденьки, говорю — видел я Болтуна… вот как вас сейчас вижу!
— Вот, сука, упорный! — зло сказал кто-то из жандармов — сквозь сплошную тряскую пелену боли Эрвин даже не разобрал, кто именно. — Самого его в этот дом послать с обыском…
При этих словах все пятеро аж встрепенулись разом и, даже после нескольких секунд разбавленного дождём молчания — никто не посмеялся над подобной шуткой. Наверное, эта идея показалась им… не такой уж плохой.
А белоснежная лошадь господина младшего урядника — заинтересовалась пуще всех и даже повернулась в сторону Кривощёкого забрызганной грязью грудиной. Всадник, поправляясь в седле, склонился чуть ли не к самой гриве… и Эрвину вдруг почудилось на миг, что всадник и его лошадь о чём‑то посоветовались друг с другом, и лошадь кивнула, уронив до копыт ушастую голову, и многообещающе зашевелила влажными губами — вот‑вот выплюнет надкусанный мундштук удил и заговорит с ним.
Это было наваждение, конечно… Следствие паники, давно и прочно охватившей Кривощёкого, поселившей в самих костях непривычную тошную слабость, и вот теперь — добравшейся и до бедной Эрвиновой башки. Кривощёкий накрепко зажмурился, потом вновь выпучил глаза сквозь дождь… и белая эта кобыла снова сделалась обычной жандармской конягой — стояла под седоком молча, настороженно принюхиваясь к мостовой и лишь иногда переступая по ней копытами.
— А что, хорошая мысль! — вместо лошади заговорил её седок… — Давай-ка, малец.
Эрвин сделал вид, что не расслышал, и тогда дядька-жандарм, до той поры
