Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Кривощёкий протёр себе шары ещё раз, потом заметался вдоль стены и туда, и сюда… чувствуя, как трещат ребра, раздаваясь в стороны и почти выламываясь из скрепляющих их хрящей от дикого желания вдохнуть.
Он уже не понимал — молит ли Глину или просто сходит с ума…
Ясно было одно — вернуться назад ему уже не хватит воздуха и, если сейчас… вот прямо сейчас… не случится чуда… он просто подохнет под этой стеной.
Зрение плыло и трещины змеились… Эрвину снова начинало мерещится, что они корчат ему рожи… Нет… всё было совсем не так… Они же разговаривают с ним, просто Эрвин почему-то ничего не слышит… Эти каменные рты были полны чёрной тьмой и оттого беззвучны. Пытаясь уловить хоть что-то, Эрвин приник самым ухом к подвижной каменной кладке, что есть сил вслушиваясь в тесный шёпот смыкающегося и размыкающегося камня — да, рты определённо что-то шептали ему. Этот Шёпот… был чем‑то похож на Зов, который люди не слышат, но чувствуют — когда тот идёт с Храмовой площади, от Колодца… Похож не звуком, а лишь ощущением надвигающейся неотвратимой беды… Так бывает, если услышал Зов, но был от площади дальше, чем все остальные, а потому припоздал к Колодцу и уже не можешь, не можешь, не можешь никак пробиться через обступившую его толпу… и вот уже сухое горло не способно на вздохи, и колени уже не держат, и руки не способны никого оттолкнуть, а годны лишь на то, чтоб расцарапывать себе шею.
Один раз Эрвин почти разобрал, что нашёптывают ему эти Каменные Рты…, но винтовочный выстрел, нежданно ударивший снаружи, и то гулкое эхо, что влетело следом сквозь ближайший пролом и разом наполнило собой развалины дома — сбило его с нужной ноты, не позволило толком расслышать.
Эрвин в бессильной ярости боднул стену головой, и стена вдруг пошатнулась, раскрылась во всю ширину злорадной трещиной и… той же трещиной пребольно ущипнуло его за ухо, и без того так свёрнутое на сторону пальцами дядьки-жандарма, что, похоже, даже на самом деле сломанное…
Эрвин взвыл от боли… рванулся, расцарапывая кирпич и теряя из груди последние крохи воздуха…
И стена под его ладонями и его лицом — вдруг поползла куда-то… потом покрепче перехватила Эрвина за ухо и силком, почти отрывая, потащила следом за собой…
Он чувствовал, что напрочь теряет опору… что падает, летит куда-то среди подвижных и колких каменных углов…, но не видел куда.
Все его силы, все его упорство — уходили на то, чтобы не вдохнуть в облаке взвившегося пепла…
Не дышать… Не дышать!
Уже вообще ни на что не надеясь, он что есть силы зажимал рот и нос в тугой пригоршне…, но воздух со жгучим привкусом пепла — с предательским сипением процеживался прямо сквозь свищ на щеке…
Этот дом, нависший над оврагом — и так простоял слишком долго…, а в сегодняшний несусветный дождь у подмытого откоса всё‑таки закончилось терпение… или он устал держать на весу все эти шаткие каменные руины. Почва из-под дома вдруг с мокрым плеском сошла в овраг, и кладка задней глухой стены, лишившись даже такой мало-мальской опоры — тоже лопнула, разом разделилась на несколько тяжеленных неповоротливых кусков и на великое множество маленьких, и всё это с грохотом неслось вниз по скользкому, почти отвесному склону, и волокло с собой Кривощёкого, едва успевающего переставлять ноги.
Сверху, с мостовой, где остались всадники, ему вслед палили…, но скорее наобум, чем прицельно — только два выстрела достигли его ушей, кое‑как прорвавшись сквозь обступивший его со всех сторон каменный грохот… Эрвин перед смертью широко распахнул глаза… и вдруг увидел впереди, на расстоянии вытянутой руки, пузырящуюся серую воду. Так и не успев толков этого осознать — Кривощёкий рухнул в неё башкой вперёд, расплескавшись тяжёлыми, будто свинцовыми брызгами… и пробил её насквозь… изнутри вода оказалась какой-то слоистой — только верхний её слой был серым, следующий желтел взбаламученной глиной, а сквозь него, с самого дна проглядывало зеленоватое марево, тоже жидкое и текучее, но липкое, будто застоявшийся в ране гной.
Глава 37 (удачная, как кости, что бросали на пятом обороте колеса…)
— Так, по-твоему, и его… — и Луций кивком указал бредущего рядом возчика, — накормил мышиным дерьмом тот, кто читал Чёрную Книжицу?
— Несомненно.
— И кто мог сделать с ним подобное? Не твои ли чернополые приятели?
Старик покачал головой:
— Вряд ли… Ни один из носящих чёрное никогда бы не осмелился покинуть город… не то, что выйти куда‑то к границе лесов. Ведь те, кто носят полосатое и поклоняются деревьям — ненавидят их. Да и зачем им творить заклинания так далеко от Колодца?
— Кто знает, что на уме у Духовников… Шутки ради?
— Что ж… почему бы и нет? — развёл руками старик. — Шутки, замешанные на дерьме — во все времена были популярны…
— Может, удачу Симона отняли сороваты?
— Может, и они… Вернее будет сказать, что без их ведома, скорее всего, тоже не обошлось — вряд ли люди-деревья могут не знать о том, что происходит или даже только собирается произойти в их владениях… Но призвать мышей — каким образом? Колдовать можно лишь со свежей кровью или с тёплым ещё дерьмом. Да и сами заклинания… Полосатые не имеют дел ни с бумагой, ни с кожей… А фразы, начертанные в Чёрной Книжице, невозможно перенести на бересту — та тут же чернеет и корчится, едва покроется ими…
— Необязательно переписывать — прочитанное однажды заклинание они могли запомнить.
— Это вряд ли… И, когда ты получишь доступ к Чёрной Книжице, тебе ещё предстоит узнать это самому, юный Наместник… — старик горько усмехнулся чему-то своему. — Кто знает — может в твоей голове что-то и задержится дольше, чем на пару дней. Но обычные людские мозги… такие, как мои, например — слишком уж дырявое решето для столь горького вина.
— Вот оно что! — удивился Луций, машинально попытавшись припомнить — какими именно фразами или жестами он совсем недавно заговаривал собак… или призывал мышей… и не сумел толком воскресить в памяти ни того, ни другого.
— Я много раз уединялся с Чёрной Книжицей… хоть это делать и запрещено.
— Запрещено? А как же субботние проповеди? Я сам видел, как Духовники читают людям.
— Читают… —
