Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Что? Допрыгался, козлик?! Ну, иди теперь — показывай своего Болтуна, поднимай его из берлоги!
— Да вы чего? — взвыл Эрвин, беспомощно оглядываясь — в этом безлюдном, заливаемым дождём переулке, даже на случайных зевак нечего было рассчитывать. — Вы ж меня, сироту, зазря только губите. А ведь батька-то мой — из ваших, из жандармских был!
Над ним сначала протяжно заржала дядькина каурая кобылка, потом и четверо людских гогочущих глоток к ней присоединись. Эрвин прикусил язык — только сейчас смекнув, что недавно уже врал им о несуществующем своём отце, и его только что поймали на вранье…
— Во даёт! — изумился дядька-жандарм, удобнее усаживаясь в седле. — Гляди — не рот у пацана, а жопа, что гороху объелась. Такой на пять сторон пукнет — так ветры и впятером не разберутся, какими это духами разит!
«Вот, дурак! — в мгновенной ярости подумал про него Кривощёкий. — Молчал бы лучше, раз то все прибаутки об одном и том же…»
Едва поднявшись с четверенек, он отирал расшибленный лоб от крови — дождь споро разжижал её, и та клейко и щедро заливала глаза.
Вслух он, разумеется, ничего такого не сказал. Но что-то, в выражении его лица всё же мелькнувшее, очень не понравилось жандарму — тот вдруг насупился, перестал шутковать… пустил на него каурую. Мокрая бочина лошади надвинулась и толкнула Эрвина, едва не сшибив с ног. Чтоб снова не распластаться под её копытами, он вынужден был засеменить к Приговорённому дому…, а когда, наконец, смог остановиться — дядька-жандарм уже разворачивал кобылу так, чтоб встать к Эрвину под удобную руку, и попутно разматывал плетёный хлыст со свинцовым грузиком на конце.
Эрвин что есть мочи сиганул от него прочь, только к пятому прыжку припомнив про якобы сломанную ногу…
Что ж, хромать напоказ и дальше — не было теперь ни малейшего резону. Прямо перед носом уже поднимались ступени крыльца… да и до обвалившегося дверного проёма оставалось совсем рукой подать. Пока дядька-жандарм отводил руку, замахиваясь — Кривощёкий до середины туловища укрылся в спасительную, но одновременно и такую губительную для всего живого каменную тень.
Жгучий пепел уже поджидал его там. Несмотря на дождь, надежно осадивший всё летучее, Эрвин самой кожей это почувствовал — будто кто-то редкими перчинками трусил над его обширной ссадиной на лбу.
Хозяин Луций мог свободно брать в руки Приговорённый пепел… и однажды увидев это своими глазами, Эрвин почему‑то тоже посчитал, что пепел при случае и его пощадит. Теперь же, окаменев на разрушенном пороге, он явственно понял — напрасно было надеяться. Никакое чудесное спасение не уготовано ему в этих стенах. Пусть Глина и назначила его бывшего дружка Хозяином ему самому и Наместником над всеми живущими — плевать Ей было на какого‑то там кривощёкого помощника. Эрвин ощутил, как паника, мешающая думать, перерождается во что-т иное — в кромешный ужас. Он судорожно клокотнул горлом… Размечтался! О собственном доме…, но вместо него получил лишь руины, которые вполне могут стать и вечной его могилой.
Эрвин ещё раз с тоской оглянулся на дождь, всё сильнее и сильнее расходящийся над Свайным — на черепичные крыши неблизких домов, по которым дождь лупил что есть силы… на овраг, изогнувшийся мокрой подковой… на давным-давно, ещё в старые времена, заложенный, но так и не достроенный городскими властями мост — череду каменных столбов, уходящих комлями в пузырящуюся воду. Да, какой‑то великий потоп обрушился с небес на их город — даже овражный ручей важно надулся, почувствовав себя настоящей рекой, приподнял спутанные ивы на дне и расчесал те, что росли выше по склонам… и понёс, понёс мутные свои воды, закручивая водовороты — мимо Ремесленной, где когда-то жил Луций… мимо примыкавшей к ней Цеховой, в маленьком доме на краю которой придушили забияку и вечного Эрвиного вражины Курца… и, наконец, мимо Волопайки, чёрной и обугленной, просевшей пятнами сажи на месте сгинувших домов — будто противень с крендельками, который нерадивая хозяйка до утра позабыла в печи…
И так горько стало во рту у Эрвина… так сильно защипало у него в глазах, так обожгло рассеченный об мостовую лоб, так едко затлело во влажной глубине свища, что уродовал ему щёку — Эрвин толком и одуматься не успел, как набрал полную грудь воздуха и, совсем перестав дышать, ринулся внутрь этой жгучей тени.
И этого воздуха ему как раз хватило на то, чтоб успеть пересечь нутро Приговорённого дома, обходя те из пепельных куч, что громоздились в центре бывших его комнат…
Раньше Эрвин Кривощёкий и представить себе не мог, что возможно этак горячо молиться и даже не дышать при этом…, но в этот раз — ему удалось. Пепел, конечно, всё равно возносился от малейшего движения, но сырость снаружи просочилась и в эти каменные руины — летучие ядовитые облачка повисали не выше колена, ощутимо прижигая ему ноги через прорехи в штанинах, но ещё не отнимая надежды.
Не сразу, но с какого-то шага — начали обильно слезиться глаза… и Кривощёкий зажмурился, чтоб раньше времени совсем не лишиться зрения. Да, пробираться пришлось через лабиринт крохотных путанных комнатёнок, но Эрвин, хоть и шёл больше по наитию, старался вовсе не касаться тонких внутренних перегородок. Те выглядели слишком уж шаткими — кирпичи в них уложены были на ребро, а весь раствор из стыков выбило Священным огнём. Если какая-то из них вдруг решит рухнуть, то пепла поднимется столько, что тут уж ему точно не выжить.
Он слышал, как снаружи перекликаются жандармы, как вразнобой щёлкают затворы винтовок… слышал звон подков, с каким рыскали туда-сюда всполошившиеся лошади. Порой слышал даже окрики — вот окликнул его дядька-жандарм, вот вторила ему заполошным ржанием белая урядникова лошадь… Всё это уже не будет иметь никакого значения — если он заплутает и не успеет добраться до противоположной от улицы стены, пока не закончится в груди набранный снаружи воздух…
Или — если на задней стене не окажется окна… или дыры подходящего размера.
Эрвин слепо ткнулся выставленными вперёд ладонями в твёрдое и открыл глаза. Зрение тут же заволокло туманной поволокой, он собрал
