Светлые века - Йен Р. Маклауд
Я проверял дверь за дверью. Белые тундры простыней, на которых никто не спал, в то время как тысячи людей коротали ночи у подножия железнодорожных насыпей. Сквозь занавески смутно виднелась вереница ожидающих экипажей, поблескивали огоньки сигарет кучеров. Огороженный сад, в котором я часто прятался, выглядел фиолетово-черным пятном. На мгновение мне показалось, что кто-то стоит там прямо сейчас. Я попятился и чуть не уронил стаффордширскую фарфоровую статуэтку. Когда я снова выглянул наружу, там не было ничего, кроме тумана.
Дверь за углом сперва показалась запертой. Я с досадой толкнул ее плечом, и она поддалась. Первым делом мне бросилось в глаза то, что в новой комнате было то светло, то темно. Горничные не задернули шторы, а окно выходило на юг – туда, где кружился сияющий фонарь Халлам-тауэр. Я моргнул и подождал, пока опять станет светло. Каким-то образом я все еще слышал безошибочно узнаваемое гоготание грандмистрис Боудли-Смарт из гостиной. Я не мог разобрать слов, но в ее тоне звучали одновременно надежда и мольба; она больше, чем когда-либо, походила на старшмистрис с одной из террас Кони-Маунда. Свет вернулся. Я попал в детскую, которая ломилась от роскошной мебели и игрушек. Все твари земные выстроились вереницей, чтобы попасть на борт ковчега. В эркере мерцала лошадка-качалка на блестящих, эфирированных черных полозьях. Она пришла в движение от моего первого вздоха. В комнате не пахло детством – я этот запах помнил по яслям Мод. Она скорее походила на витрину магазина. Ну да, насколько я знал, у Боудли-Смартов не было детей – ни здесь, ни даже в Брейсбридже. Я выдвинул ящики большого комода. Каждый был заполнен дорогой детской одеждой. Некоторые вещи были в упаковке. Все оказались жесткими, новыми. А вот из нижнего ящика пахнуло чем-то старым и хрупким. В новом потоке белого света с Халлам-тауэр мне явилась потрепанная коллекция пожелтевших детских вещичек. Незатейливый крой, множество латок. Я прикоснулся к ним, на удивление растроганный, и в этот момент услышал вопль грандмистрис Боудли-Смарт из гостиной где-то внизу.
Халлам-тауэр отступила. Вернулась тьма, пахнущая старым тальком и средством для мытья посуды. Меня пробрал озноб. На миг я совершенно точно услышал плач ребенка. Я задвинул ящик. Когда свет Халлам-тауэр в следующий раз скользнул по фризу с танцующими слонами, раздался свист и надвинулись воспоминания. Даже когда я закрыл дверь и вновь погрузился в обновленную тьму коридора, ощущение меня не покинуло. Ш-ш-ш Б-у-у-у-у. Кто-то с шелестом втянул воздух, а потом выдохнул. В дальнем конце коридора была дверь поменьше. Я осторожно прикоснулся к ней. Она пульсировала, как живая, и ручка повернулась сама по себе.
За дверью была узкая лестница, ведущая вверх. Расположенная там комната имела наклонные стены, переходящие в пространство под крышей, и повсюду громоздилась старая сломанная мебель. Бледный отсвет неутомимого фонаря на вершине Халлам-тауэр проник сквозь слуховое окно, всколыхнул паутину и рассыпался ворохом бликов на потрескавшемся дереве, ржавом кроватном каркасе. У нас в доме на Брикъярд-роу был точно такой же вантуз для кухонной раковины. Под слоем пыли и вездесущей паутины лежал гильдейский сертификат, свидетельство незначительного успеха в производстве машинного шелка. Он был выдан Третьим низшим отделением Малой гильдии инструментальщиков, скреплен печатью «Модингли и Клотсон», вручен старшмастеру Рональду Стропкоку. Я оторвал заднюю часть рамки и сунул документ в карман. Наконец-то доказательство того, о чем я давно знал; и все же сам воздух на чердаке по-прежнему трепетал от предвкушения. В самом дальнем углу стоял длинный большой ящик, выглядевший таким же старым, как и все прочее, и сколоченный еще грубее. Но он был слишком крупным, чтобы уместиться в доме на кони-маундской террасе. И что-то… некое тревожащее воспоминание присоединилось к судорожной пульсации темноты. Ш-ш-ш-ш Б-у-у-у-у.
ОСТОРОЖНО ОПАСНЫЙ ГРУЗ. Эти слова, написанные через трафарет, увиденные среди старых умывальников и треснувших зеркал, – и то, что я узрел давным-давно в доме грандмастера Харрата; он, моя мать и женщина по имени Кейт возле этого грубого деревянного ящика в недрах «Модингли и Клотсон». ШШШ… БУМ! Тот самый ритм совпал с частотой вращения Халлам-тауэр и моим собственным пульсом, когда я с трудом поднял крышку. Внутри лежали жесткие старые газеты, но я не увидел света, который затемнил подземную комнату, где когда-то стояла моя мать, вытащив странный предмет: кое-как ограненный кусок хрусталя размером с человеческую голову. Теперь я знал, что эти штуки называются халцедонами и что гильдии хранят в них главные заклинания. Однако камень был истощен, дивосвет в его сердце едва теплился. Его мощь давным-давно иссякла. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! И тишина, и я вновь оказался на пыльном лондонском чердаке.
Я положил халцедон обратно в мятые газеты. Закрыл ящик. Отрешенно побрел назад по коридорам и лестницам. Все еще полностью погруженный в себя, ни о чем не думая, я снова открыл дверь в гостиную Боудли-Смартов и увидел свет и суматоху. Госпожа Боудли-Смарт рыдала, Трикси лаял, а мистер Снайт все еще сидел за дальним столиком, и содержимое саквояжа по-прежнему изливалось вокруг него. Госпожа Боудли-Смарт, чье лицо было мокрым от слез, завыла.
– Я оставила Фредди плакать, – причитала она с сильным браунхитским выговором. – Детям полезно, когда их оставляют одних, верно? С этим согласится любая мать, и на этом настаивал мой Рональд. Балуй его, Гермиона, сказал он, и наш сын вырастет эгоистичной помойной крыской, но позволь маленькому негодяю постоять за себя, и из него получится прекрасный старшгильдеец. О, мы были чертовски счастливы! Но ведь детей действительно оставляют одних время от времени, не так ли, для их же блага, даже если у них небольшая лихорадка – в противном случае, как говорит Рональд, они вырастают алчными и ждут, что им все подадут на блюдечке с голубой каемочкой… Тогда у нас был небольшой дом, понимаете. Всего две комнаты наверху и внизу, как обычно в Браунхите. Но мы с Рональдом были счастливы, и у меня был
