Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Вот что это было — дерево ухмылялось… нет, дерево хмурилось на него, сближая наплывы бровей. Углублялись пустые, но всевидящие дупла, глядящие прямо в душу. Распахивался полосатый травяной халат, рассыпая сухую труху из складок.
— Это твоё? — то ли спросил, то ли подсказал ему человек-дерево, протянув что-то…
Луций, растерявшись, принял было протянутое, не глядя… и в ужасе отшвырнул прочь, едва коснувшись — опять то круглое, с липкими от крови курчавыми волосами. Оно упало у самых ног и покатилось в траве, шурша как тысяча подползающих змей…
— Своё — возьми… Моё — отдай…
Луций не сорвался с места лишь только потому, что знал, как устроены сны: бесполезно ведь бежать, побежишь — ноги в землю врастут. Понял, наконец-то? А нужно будет — по самые яйца в Глину тебя вдавим! Это сороват, человек-дерево так ему говорил? Наверное… Сороват был в бешенстве — сучья рук тянулись и хватали. Великое множество пальцев было на них — крепких, узловатых, цепких, как багры… Луций вырывался, теряя клочья рубахи.
— Что отдать-то? Что? Кирку? Семя?
Дерево взорвалось шквалом мёртвой листвы и сухих семян… и Луций со стоном проснулся.
Было темно как ночью — над городом клубилось, тучи сползлись со всей округи, помышляли о великом дожде…
Он раздражённо погасил светильник… потом, немного посидев в темноте, затеплил его снова. Потому как темнота вела себя нисколько не проще огня — тоже меняла свой облик, едва просочившись сквозь дырку в веке. Темнота кишела звуками — сухо струился Приговорённый Пепел, пересыпаясь из пригоршни в пригоршню. Это было очень опасно — дыхание невольно прерывалось, и вдохи запаздывали.
Один вздох запоздал, за ним не пришёл второй. Да и третий — тоже не торопился.
Почти задыхаясь, Луций вскочил… покачнулся, как пьяный, но остался стоять, хрипя горлом… Пятый вздох — всё-таки случился…
Сами собой поскрипывали доски пола в этой темноте … и Луцию вдруг почудились клубки земляных червей под ними… хотя он и понимал, что уж земляным-то червям совсем неоткуда тут взяться — второй же этаж. Под досками была пустота, деревянный барабан, впрок питающийся шагами. Но, едва Луций начинал глядеть на огонь, как снова оказывался в невидимых лапах соровата: эта комната, весь этот мир — были лишь декорацией, рисунком на заднике балагана… тонкой скорлупой, скрывающей незримую суть… Пальцы старика сдавливали эту скорлупу, и она трещала — через всю комнату змеились чёрные каменные разломы…
Будь Луций чуть постарше и посмекалистей, то решил бы — два невидимых существа, одинаково могучих, но непримиримых друг к другу, были здесь, в его комнате… стояли прямо над изголовьем и твердили ему каждый своё…
Но Луций лишь вскрикивал и хватался руками, как будто его топили в реке — за чьи-то руки, чьи-то плечи, чьи-то локоны и чубы. В бреду его накрывало с головой. Один раз ему подвернулось плавающее обезглавленное тело Вартана Брюхоногого… Луций схватился, опять не проверив, что оказалось под руками — и обмер, так и плавая вместе с телом в тёплой, почти горячей воде. Потом, перехватившись покрепче — нащупал поверху холодные кругляши, нашитые двумя рядами. Пуговицы… Так это вовсе не Вартан держит его на плаву… А кто? Почтмейстер? Да какая, на хрен, разница? Он оттолкнулся от тела и поплыл к невидимому берегу… и труп, помедлив — вдруг зашевелил конечностями, поплыл рядом. Потом, по-прежнему безголовый — встал по колено в топком прибрежном иле и подал руку, помог ему выбраться на твёрдое.
Луций никогда раньше не прикасался к залежалому утопленнику, и тут — едва выдержал. Упругая кожура в форме человека, а внутри — какой-то вялый кисель, только и ждущий, чтобы истечь наружу сквозь прорехи… Луций отдёрнулся и едва не свалился с кровати, проснувшись…
Кто-то, оказывается, снова уложил его в кровать… и накрыл одеялом. Мать? Так та на работу ушла, вроде… А-а-а — тётка… Она так и сидела рядом — вязала, щёлкала в темноте твёрдыми спицами.
— Что-то зачастил ты болеть, окаянный… — сказала она, повернув голову на скрип кровати. — Матери бы лучше помог — она ведь не молодая уже, совсем из сил выбивается.
— Помогу… куда я денусь! — буркнул Луций.
— Вот, и хорошо! — обрадовалась тётка Хана. — Завтра с утра к господину Шпигелю тебя сведу, на хозяйскую половину. Пусть хоть по дому тебе какую работу поручит. Всё лучше, чем маяться… да и платы меньше попросит за жильё.
— Тётя, — попросил Луций. — Я пойду завтра, куда скажешь! Только — давай свет зажжём, а? Невмоготу мне что-то…
Она отложила своё вязание — объёмное, но редкое нитью, сквозное даже на фоне чуть светлого окна.
«Кольчугу вяжет, что ли?» — мельком подумал Луций. Да нет, вроде — балахон какой-то…
Тётка прошаркала до стола, щёлкнула там кресалом, мгновенно высветив фиолетовые вены на бледных и немощных своих руках. Светильник послушно подхватил искру на фитиль — с первого раза. Жёлтым светом подкрасились стены…
Луций бессильно откинулся на подушку, перевалился так, чтоб упереться лбом в твёрдую стену около неё. Ничего особо не изменил зажжённый тёткой светильник — Луций по-прежнему жил внутри яйца, был нежным желтком в непрочной скорлупе. Тайком, чтоб тётка Хана не увидела, он потянулся руками к лицу и потрогал веко — коросты подсыхающих ожогов, крапивная отечность волдырей, и… вот она — едва ощутимая пальцами сквозная язвочка. Прикосновения не причиняло особых неудобств — так, терпимый зуд… и раздражение от той мысли, что вот и он, Луций, станет теперь уродом на рожу, вроде Эрвина Кривощёкого. И ему, наверное, тоже придумают какое‑нибудь обидное прозвище, и под ним его и запомнят…
Луций Дыроглазый, например.
Всем ведь известно, что ожоги от Приговорённого пепла — не заживают никогда.
Он моргнул и навернулась нежданная слеза, проскочив через дыру, а вовсе не там, где ей было положено.
Раннее утро застало его в полусне-полуобмороке.
Вернее, он думал, что уже проснулся — пока не шевельнул руками и не ощутил рядом с собой что-то твёрдое. Он привычно вздрогнул, пытаясь понять — наяву это, или он снова грезит? Потом, разозлившись и осмелившись — потянулся ещё раз и пощупал.
«Если это опять мяч из чьей-то головы — зашвырну его господину Шпигелю в окно, вот честное слово…»
Но это окаянная кирка лежала рядом — обухом запутавшись в одеяло и выставив наружу деревянную рукоять. Кровь на ней уже подсохла и почти не липла.
— Что тебе от меня надо?! — тоскливо спросил
