Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Он не знал, что делать… Вернуться на притихшую в бурьяне Ремесленную? Рассказать всё Хозяину? Но ведь он пока не выяснил самого главного… Что собираются делать на Храмовой Площади со всем этим золотом?
Он твёрдо знал, что голая освещённая мостовая и такое обилие часовых на ней — не позволят ему незамеченным и высунуться на площадь…, но пока дополз — заросли бурьяна проросли уже и там. Среди их стеблей Кривощёкий даже насмелился ползти на четвереньках, кое‑как нащупывая вывернутые корнями сорняков валуны… Просто поразительно, насколько была стара эта площадь. Намного старше самого города — когда-то её мостили цельными глыбами, не удосужившись, или же не сумев, расколоть их.
Слева, уходя наклонно в светлеющую муть, возвышалась Храмовая стена… и читавшие из Чёрной Книги Поклонений Духовники утверждали, что глыбы, впаянные в эту стену — не должны были быть мельче, нежели чем в человечью голову… Вся прочая мелочь шла на устройство мостовых.
«Тело уходит в Глину и само вновь становится Глиной!» — вспомнил вдруг Кривощекий.
Да, именно так говорили Духовники:
«Вся требуха ваша и прочая мякоть утробы вашей, становятся землёй — чёрной, как Книга сия, и даёт пищу травам и злакам… Вся иная плоть и весь тугой мускул отходит Глине, возвращаясь в Материнское Лоно… Из голов же ваших — родится камень, и чем твёрже вера ваша, чем крепче преданность ваша…»
Кривощёкий ужом струился сквозь терпкую полынь, шепча наизусть книгу Поклонения, невесть как отложившуюся в голове:
«Лишь от крепости веры и будет зависеть, куда лягут головы ваши, когда однажды вновь извлекут их из земли — встанут ли они в стену Храма, на почетное место в кладке… лягут ли в мостовую под кованные копыта и обутые ноги… или хрупнут тонкой мукой под кулаком камнебоя и рассеяны им будут…»
Полынь закончилась внезапно — как отрезанная…
Дальше начиналось жерло Колодца — камень был плоско стёсан и отполирован, и заканчивалась тут вереница телег — самая передняя стояла, развернутая боком, и рогожа на ней была развязана…
Кривощёкий на миг крепко прижмурил глаза, опасаясь, что от увиденного они лопнут и вытекут — на телеге и в самом деле лежали мешки, и швы на них трещали от непосильной натуги…
Мешков было — по пять на каждом возу…
«Золото, ведь — куда тяжелее зерна!» — невпопад подумалось Кривощёкому.
Двое Духовников, тоже скованные одной цепью, разве что чуть подлиннее, оба без чинов — плотные и коренастые, выглядящие как мужики, и привыкшие обращаться с мешками, но все же Духовники, в спущенных до животов коричневых рясах — по одному стаскивали мешки с воза. Их голые бледнокожие тела лоснились от пота в полутьме. Железная цепь, соединяющая их — раскачивались в такт шагам.
Каменные же цепи, эти Символы покорности людской, что всегда, насколько Эрвин Кривощёкий помнил, окаймляли прежде Колодец — напротив, были сняты со столбов и лежали недвижно.
Эти каменные цепи здорово мешали Духовникам работать — они рывком переволакивали очередной мешок через них, потом валили его на бок. Один из них буднично наклонялся, и в руке его отблескивал здоровенный, почти мясницких размеров, нож… Ровным и коротким движением, очень похожим на то, каким забойщик рассекает животному яремную вену, выпуская кровь, Духовник пропарывал мешку горловину…
И золото, блестящее даже в этой полутьме, изливалось наружу — будто и впрямь было кровью, наполнявшей рогожное туловище.
Сердце Кривощёкого едва не разорвалось, когда монеты широкой струей выплеснулись прямо на булыжник… и третий Духовник, коленопреклонённый, уже орудовал волосяной кистью, сметая их в провал Колодца — одну… ещё одну… ещё… ещё… монотонно и непрерывно. Мешок, оседая — трепетал боками, как животное, испускающее дух. Другой Духовник — тот, что был без ножа — надавливал коленом, заставляя золотую кровь исправно течь, а потом, когда это уже переставало помогать, приподнимал ополовиненный мешок, выпуская остатки. Монотонно и часто мелькала кисть, отправляя монеты в чёрную бездну — одну за одной, ещё… ещё… ещё…
Кривощёкий обеими ладонями зажал себе рот, чтобы не закричать.
Неизвестно как, но он снова оказался на Купеческой — вдалеке от телег, тяжестью груза вдавленных в дорогу, и вдалеке от охраняющих их жандармов. Исколотое лицо саднило, а он стоял посреди улицы и озирался. В голове была странная немота, и он даже не задал себе вопроса: «Что же такое я сейчас видел?» …Он просто побежал — быстрее, быстрее… Лёгкие его рвались от натуги, развороченная колёсами мостовая сама катила навстречу. Иногда он забывал смотреть под ноги и опять будто бы оказывался на площади, и опять перед глазами его мелькала безжалостная кисть, что сметала брызги золотой этой крови — вниз, в никуда, в пугающую чёрную глубину. Ещё… ещё… ещё…
Он мысленно летел следом за монетами, протягивал к ним руки…, но тут какой-нибудь угол забора, вставший на пути… или просто камень, угодивший под ногу — грубо и резко возвращали его обратно в реальность…
Он миновал Тележный спуск — уже не сдерживаясь и вопя на бегу, словно от боли.
Его заметили, или услышали — жандармский патруль вдруг выскочил из боковой улицы и осадил коней, вскидыывая винтовки и выцеливая его. Он опрометью метнулся в слишком тесный для конного переулок. Ему пальнули вслед и целили довольно точно — пуля взвыла, отскочив от булыжника прямо из‑под его ноги. Ещё двое всадников на всём скаку проломили хилый забор и разгонялись теперь поперёк голого огорода, что есть силы нахлёстывая лошадей. Они настигли бы его тотчас, но Кривощёкого спасла близость бурьяна. Он ринулся в него напролом, топча железные колючки — темнота хищно оскалилась, но в этот раз не тронула, пропустила… Было слышно, как за спиной ржут кони, испуганно шарахаясь от бурьяна. Лошади уже научились бояться сорной травы. Жандармам потребовалось время, чтобы угомонить их и спешиться. Когда они забарабанили сапогами и прикладами о забор, вышибая из него доски — Кривощёкий был уже далеко… Два выстрела ударили уже не в след ему, а наобум — он не услышал даже свиста пуль.
— Хозяин! — орал Кривощёкий, ломясь сквозь бурьян…
Дом старого Линча был где-то здесь, укрытый в
