Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов
– Тогда давай не говорить, – тихо предложила она. – Просто побудем здесь, вместе, в этой тишине. Пусть вечер останется нашим. Пусть останутся воспоминания – чистые и ясные. Чтобы потом, когда станет слишком сложно, можно было мысленно вернуться сюда и вспомнить, что у нас было.
Они сидели молча, слушая, как за окном постепенно стихает город. Каждая минута тянулась бесконечно. Дмитрий запоминал каждую мелочь – вдохи и выдохи, лёгкие касания её пальцев, сам звук её дыхания – и уже знал, что сохранит всё это навсегда, как самый ценный дар.
Они вышли и сели в такси, что дожидалось у края тротуара, ровно рокоча мотором. Водитель, немолодой мужчина в потёртой кепке, коротко кивнул; Дмитрий негромко назвал адрес. Машина медленно тронулась, покачиваясь на неровностях московского асфальта. Он вдруг поймал себя на мысли, как быстро привык к Москве конца семидесятых, к её настроению, к переменчивости – словно город был живым существом, способным на симпатию и холод.
За окном тянулись дома – ещё не старые, но уже усталые. По тротуарам спешили люди. Дмитрий всматривался в лица и пытался понять, почему сейчас город кажется одновременно родным и чужим. Может, дело в близкой разлуке. А может, в странной ностальгии по жизни, которой у него никогда не было.
Екатерина сидела рядом, смотрела в окно и молчала; знакомый город, в котором она жила всегда, и для неё уже был другим. Дмитрий, не отрывая взгляда от бегущих огней, нарушил молчание:
– Странно устроен этот город, – негромко сказал он. – Когда я только появился здесь, Москва была чужой и закрытой. Я не понимал, кому доверять, а от кого держаться подальше. Старался не привязываться, быть осторожным – а не заметил, как она вошла в меня и стала родной. И сейчас, на грани расставания, понимаю: мне будет не хватать даже этой серости и холодности, ощущения, будто я здесь чужой. Наверное, потому что теперь этот город навсегда связан с тобой и с теми, кто стал мне важен.
Екатерина повернулась к нему и чуть грустно улыбнулась, будто его слова задели глубокую струну в душе.
– Москва всегда была такой, Дима, – сказала она мягко, тихим, задумчивым голосом. – Она не любит тех, кто приходит ненадолго, кто пытается сразу понять её или завоевать. Этот город нужно уметь слушать, терпеть, принимать его недостатки вместе с достоинствами. Тогда он раскрывается и показывает то, что не видно с первого взгляда. Наверное, с людьми так же: только узнав человека по-настоящему – в слабости и силе, в радости и горе, – понимаешь, что он значит для тебя.
Дмитрий слушал её и всё яснее понимал: он боится потерять не задание и не возможность вернуться в своё время. Больше всего страшило потерять тех, кого успел узнать и полюбить, без кого уже не представлял жизнь.
– Знаешь, Катя, – сказал он после паузы, голос прозвучал просто и искренне, – когда я впервые оказался здесь, думал только о деле: как не подвести отдел, как найти преступника и закрыть всё. Казалось, это важнее всего, и если я сделаю работу, то всё будет правильно, остальное неважно. А потом всё изменилось. Я перестал видеть в задании цель и стал ощущать его как препятствие – мешающее быть рядом, защищать тебя и тех, кто рядом. И сейчас понимаю: самое страшное – потерять не дело, не честь офицера и не уважение начальства. Самое страшное – потерять людей, которые стали родными. Потерять тебя.
Екатерина тихо вздохнула; в глазах блеснули слёзы, и она отвернулась к окну, пряча их за бегущими силуэтами домов и деревьев.
– Я тоже этого боюсь, Дима, – прошептала она, словно опасаясь, что посторонние услышат её мысли. – Боюсь момента, когда ты исчезнешь из моей жизни, и она снова станет пустой. Я понимаю, что это неизбежно, но легче не становится. Раньше я думала, что страшнее всего – физическая опасность: нападение, боль, смерть. А теперь понимаю, что есть боль глубже: когда теряешь того, кого полюбил, даже если он жив, но далеко.
Дмитрий молчал. Перед глазами всплывали эпизоды, когда она была на грани, и как останавливалось сердце от ужаса и бессилия; как он клялся сделать всё, чтобы защитить её. Он мысленно вернулся к той ночи первого нападения Панова, к случайности, что спасла её тогда, и ощутил знакомую холодную ярость и беспомощную боль.
– Я помню каждый раз, когда тебе грозила опасность, – тихо произнёс он, стараясь держать голос ровным, хотя сердце сжалось. – И знаешь, что понял, Катя? Моя главная цель – не дать никому причинить тебе боль. Ты стала важнее всего: важнее жизни, важнее задания и даже важнее ответа на вопрос, вернусь ли я домой. Ты – мой дом. Потеряю тебя – потеряю себя.
Екатерина повернулась, взяла его руку в ладони и сказала тихо:
– Ты не потеряешь меня, Дима. Что бы ни случилось и как бы ни сложилась твоя судьба, я всё равно буду рядом – хотя бы в памяти и мыслях. Я останусь той, кто любит тебя, ждёт и верит, что однажды всё станет хорошо. Ты обязательно найдёшь меня снова, пусть на это уйдут годы или целая жизнь. Главное – не терять веру и надежду: они приведут тебя обратно ко мне.
Он посмотрел ей в глаза и понял: эти слова – единственное, во что он хочет и может верить. Машина неслась по улицам Москвы, а они, держась за руки, молчали, слушая дыхание друг друга и принимая: это мгновение принадлежит только им и останется навсегда.
Они вышли из такси неподалёку от Сокольников. Машина, скрипнув тормозами, исчезла за поворотом, оставив на подмёрзшем асфальте слабый след шин и лёгкий пар из-под капота. Ветки вдоль дороги покрывал иней, словно тонкая пудра, а тусклый свет фонарей отражался в ледяной корке луж, делая аллею хрупкой и хрустящей.
Они пошли по узкой дорожке. Воздух был колючим и чистым, пахло снегом и промороженной землёй. Дмитрий шёл рядом, избегая смотреть на часы, будто это могло продлить путь. Холод не остужал мыслей, а только обострял внутреннее напряжение. Через несколько минут им предстояла встреча с Курносовым и Машей, и он уже знал: после разговора жизнь распадётся на «до» и «после». Каждый шаг давался тяжело, словно тело сопротивлялось неизбежному.
Вскоре он увидел Курносова. Тот стоял чуть в стороне от аллеи – прямо, неподвижно, с привычно серьёзным, непроницаемым лицом. Во взгляде читалась сухая, деловая решимость, с какой он подходил к
