Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова
– Нет, девочка. Ему она будет бесполезна. Тут очень сложная привязка. На любовь. Силы это, конечно, гораздо больше отнимает…
– Как это на любовь? – перебила его Клёна.
Обережник задумался, пытаясь сообразить, как растолковать попроще и попонятнее.
– Настойка делалась для людей любящих, но не связанных кровными узами и благословением Хранителей. Оттого и привязка на чувство. От сердца к сердцу.
Он не мог объяснить лучше, хоть и понимал, что и как сделала Майрико. Лекарка хотела уберечь семью того, кого всю жизнь любила, потому и дар лила щедро, чтобы наверняка. Клесх и Дарина не были мужем и женой, даже их дети были кровными только по матери. Очень сложно приготовить снадобье такой силы для людей, связанных между собой лишь любовью. Оттого и дара требуется больше, оттого и работа такая сто́ит баснословных денег. А самое главное: хоть и дорого снадобье, но о покраже можно не беспокоиться. Ибо такая настойка для всех, кроме тех, на кого нашёптана, – бесполезная водица.
– Я поняла, – сказала Клёна, закрывая кувшинец.
Ночью с Фебром пришёл сидеть Рустин послушник, третьегодка по имени Стан. Однако парень совсем замаялся на учёбе и отчаянно клевал носом. Клёне стало его жаль.
– Поспи. Я пригляжу, – сказала она, опускаясь на низкую скамеечку возле ложа бесчувственного ратоборца.
Выуч что-то благодарно пробормотал, вытянулся на узкой лавке, куда обычно ставили горшки, и тут же заснул.
Клёна смотрела на Фебра. Его лицо казалось восковым. Синяки уже сошли, даже нос и левая бровь, которая была рассечена надвое, зажили. Светлые, почти белые волосы сильно отросли. Девушка осторожно коснулась их рукой. Мягкие.
В этот миг обережник открыл глаза. Взгляд его был блуждающий, бессмысленный.
Клёна тут же подскочила.
– Попить?
Она осторожно приподняла голову ратоборца, приложила к губам маленький ковшик-уточку. Подождала, пока ратоборец сделает несколько трудных глотков.
– Птаха… – едва слышно произнёс Фебр.
Взгляд голубых глаз впервые за долгие дни прояснился, уголки губ дрогнули в подобии улыбки. Он узнал её.
Девушка пошарила рукой под лавкой в поисках кувшинца.
От сердца к сердцу. Так ведь сказал Ихтор?
Ежели она, Клёна, любит кого-то так сильно, что не хочет ничего для себя, разве не поможет это снадобье? Поможет! Ну а ежели нет, то какой от него прок?
Там было всего два глотка.
Он выпил, даже не поняв, что она ему даёт. А потом светлые глаза закатились. И обережник провалился в беспамятство.
Глава 45
Лесана допрежь не бывала в Елашире. И город этот показался бы ей ничем не примечательным, похожим на другие, ежели бы не знаменитые деревянные елаширские узоры. Ворота, калитки, столбцы крылец, ставни, коньки крыш здесь украшали искусной резьбой, затейливой и тонкой.
Даже окраинные небогатые подворья и те стояли нарядные. То жар-птица крылья расправляет на дверце подловки, то солнце улыбчивое глядит с воротины, то цветы распускаются под коньком погребицы… Глаз радуется!
Вот только отмечала эти красоты Лесана как-то вскользь, походя.
– У тебя на воротах что? – спросила обережница спутника. – Тоже узор какой?
Тамир озадаченно посмотрел на неё. По глазам видно было: не помнит.
Лесана вздохнула. А ведь надысь ещё вроде как помнил.
В город они приехали нынче пополудни. Оставили немудрёный скарб у сторожевиков, а сами отправились к Тамирову отцу. Хотя как отправились… Стёх, елаширский колдун, обрадовался гостям, а покуда обменивались новостями, рассказал, что-де Строк в добром здравии, не хворает, окреп, но ослеп совсем. После этих слов было бы полным паскудством не проведать старика. Вот только Тамир родные места не узнавал.
В растерянности наузник вцепился в спутницу и зашептал:
– Лесана, мне тут всё родное вроде, но куда идти – не знаю. И отца не помню.
Девушка захлопала глазами и предложила единственное, что пришло в голову:
– Ну… давай у Еля спрошу?
Тамир кивнул и вышел из избы. Обережница видела: ему стыдно. Стыдно за свою беспомощность, за невозможность всё исправить и просто за то, что происходящее с ним ложится грузом на спутницу. Ту самую, с которой он ещё по осени разговаривал сквозь зубы и которая теперь из-за него, словно в хомуте. Тянет, надрывается в одиночку. И не жалуется.
Когда Лесана вышла за ворота, колдун поджидал её в тени старого тополя. При виде неё он отлепился от забора и спросил:
– Ну? Узнала?
– Вниз по улице, потом направо, затем налево, в проулок, под горку и до старой хлебной лавки, – ответила девушка.
Мужчина кивнул.
Они шли по весеннему Елаширу. Распогодилось, будто вовек не было дождей и серой хмари. Солнце слепило. Пахло тополями. Тамир смотрел на высокие заборы, на ворота, на крыши домов. Он силился вспомнить. Узнать. Впусте. Это были просто дома и просто крыши. Сердце оставалось глухо. Память словно уснула. Лишь иногда что-то нет-нет да вскидывалось в душе, разбуженное запахами весны: нагретым солнцем деревом, подсыхающими после минувших дождей плашками мостовой…
Лесана шагала рядом. Она больше не надевала женских рубах. Сняла с головы покрывало. Но даже в чёрной одёже ратоборца была хороша. Ежели б ещё не взгляд этот застывший…
С равнодушным удивлением колдун понял, что все эти мысли, роящиеся нынче в его голове, принадлежат не ему. Ивору. Это он не узнавал Елашир. Ему Лесана казалась красивой, тогда как сам Тамир дурел от неправильности происходящего.
– Вроде бы этот дом, – сказала обережница, обернувшись к спутнику. – Не узнаёшь?
Он покачал головой и с тоской посмотрел на старую липу, кривые чёрные ветви которой возносились в прозрачное весеннее небо. Дерево как дерево. Дом как дом.
Девушка постучала. На стук хриплым дребезжащим лаем отозвался старый пёс. Тамир не помнил его кличку. А когда створка ворот поползла в сторону, он увидел незнакомого мальчишку, высокого, нескладного, того самого возраста, когда вроде уже выходят из отрочества, но в пору юношества заступить ещё не успевают.
– Господине! – обрадовался и удивился паренёк. – Мира в пути! Заходи! То-то батюшка обрадуется!
– Мира в дому, – ответил колдун, с мучительной тоской понимая, что всё одно не узнаёт лица, да и имени не помнит.
– Мира в дому. Как звать тебя? – выручила Лесана.
– Ясенем, – ответил мальчишка, рассматривая гостью с плохо скрываемым любопытством.
Обережница улыбнулась.
– Ну, веди нас, Ясень, к хозяину.
Тамир вошёл последним.
Пятнистый облезлый пёс стоял возле конуры и глядел на гостей слезящимися глазами. Был он жалок и тощ той особенной старческой худобой, которую не избыть
