Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова
– Эй! – позвала Лесана сторожа подворья. – Что ж ты на нас так ругаешься?
– Звон! – тут же строго сказал Ясень и, повернувшись к гостье, добавил: – Ему уж четырнадцать вёсен. Старый совсем. Глухой. Чудно́, что услышал вас.
В этот миг, словно опровергая его слова, Звон поднял седые брыли и глухо зарычал, оскалив гнилые пеньки некогда крепких зубов.
– Ты что это? – удивился мальчишка. – Звонка, ты чего?
Однако верный сторож словно не слышал ласковых уговоров. Он глядел на Тамира и глухо рычал. А потом вдруг заскулил, отступил к конуре. Чует. Понимает, что не его хозяин стоит напротив, а чужак.
Лесана подтолкнула спутника к крыльцу. Иди, мол, чего застыл. Он пошёл. Миновал прибранные сени, наклонился, чтобы не удариться лбом о притолоку, ступил в избу.
Тут было чисто и жарко. Пахло кашей. У печи сидел на лавке, жадно прислушиваясь к происходящему во дворе, слепой ветхий старец. Его выцветшие глаза были затянуты белёсой пеленой, а лицо покрывали глубокие борозды морщин.
– Чего там, Яська? Пришёл кто? – спросил старик, незряче повернувшись к двери.
– Пришёл, батюшка, пришёл. – Мальчишка юркнул между обережниками к хозяину дома, помог подняться. – Сынок твой приехал. Тамир.
Говорил он громко. Видать, дед, как и пёс, тоже был туг на ухо.
– Тамир? – голос Строка дрогнул, а подбородок, заросший жидкой бородой, жалко затрясся. – Приехал?
Колдун шагнул вперёд. Внутренности скрутило от тоски и безысходности.
По его плечам, лицу, голове скользнули холодные сухие ладони отца. А потом радость в слепых глазах поблекла.
– Ты кого привёл? – спросил старик у Ясеня. – Кого в избу пустил, спрашиваю?
Мальчишка испуганно захлопал глазами.
– Батюшка, это ж сынок твой, Тамир. Ты ведь всё ждал его, говорил, сердце, мол, по нему изболелось, кабы худа какого не случилось. Так вот он. Приехал. Живой, здоровый. Радуйся, свиделись!
Но Строк оттолкнул долгожданного гостя.
– Прочь поди. Мертвечиной воняешь.
Ясень от этих слов позеленел и в ужасе уставился на колдуна, хлопая бесцветными ресницами.
– Господине. Господине, не знаю, что нашло на него. Ты не гневайся…
Тамиру захотелось сесть на лавку рядом с отрёкшимся, не узнавшим его стариком и биться затылком о старую печь, покуда в голове не смеркнется, покуда не отступит мучительная явь.
Как же больно. Ничего не помнить. Никого не узнавать. Больно как!
Избяная духота забивалась в горло, мешала дышать. Обережник круто развернулся и вышел. Замер на крыльце, жадно глотая свежий воздух погожего таяльника. Но воздух застревал в гортани, не доходя до лёгких, а сердце дрожало, трепыхаясь часто-часто…
Клятый пёс сызнова рычал, сызнова казал пеньки гнилых зубов. Тамир опустился на ступеньки. Там, в избе, Лесана наверняка заболтает и старого, и малого, наплетёт с три короба, утешит, успокоит. А он посидит на истёртых порожках скрипучего крыльца, ибо не знает, как себя вести и что делать. А сделать что-то следовало. Но что?
Он рывком поднялся, сызнова миновал сени, толкнул тяжёлую низкую дверь, в несколько шагов преодолел расстояние до скамьи, на которой сидел и цеплялся за Лесанины руки трясущийся Строк. Обережница ласково увещевала его. И Тамир вломился явно зря. Девушка показывала ему глазами на выход, мол, ступай прочь, не делай хуже. Хотя куда уж хуже.
Колдун опустился на колени перед стариком.
– Отец, это я. Ты вспомни… – сказал, и будто холодный камень упал с души.
Воздух полился в горло, потёк ручьём. И сразу всплыло всё в памяти. Тканки, материными руками вышитые. Затёртые уже, потрёпанные, но узор родной. А там, за печью, ухват старый. Одна рогулька у него погнулась вкось. Но горшки таскать всё одно было удобно, а рогулькой скривлённой сподручно снимать горячие крышки. И выскобленный чистый пол. На этих половицах Тамир играл в детстве деревянными резными чурочками: ставил одну на другую или в рядок…
Сердце сжалось. Он и не думал, что может болеть то, чего, по его разумению, у колдунов вовсе не было. Душа. Но ведь болела же! Тоской исходила.
– Ты вспомни, – говорил Тамир, держа сухие стариковские ладони в своих крепких, смуглых, исчерченных белыми полосками шрамов. – Вспомни, как я в детстве накидал в опару готовую яиц прямо в скорлупе и материной тяпкой покрошил. Вспомни, как ты за то хотел мне затрещину отвесить, да рука не поднялась. Вспомни, как смеялся потом.
Строк вздрогнул от этих слов, словно от пощёчины. Высвободил руки и осторожно заскользил пальцами по лицу гостя.
– Тамирушка…
Лесана услышала, как с заметным облегчением выдохнул Ясень, уже приготовившийся к тому, что колдун немедля вышвырнет его из дому, а на дорожку ещё и мёртвой волей осенит.
Строк гладил сына по короткостриженым волосам и что-то неразборчиво шептал. По его лицу медленно катились слёзы. А четверть оборота спустя нарадовавшийся старик начал клевать носом и клониться к сеннику.
Тамир поднялся, кивнул спутнице. Лесана поняла всё без слов, направилась к двери. За ней поспешил Ясень. Тамир вышел последним и, потрепав паренька по плечу, сказал:
– Прощай, Яська. Не поминай лихом. Вряд ли ещё свидимся.
Мальчишка шумно сглотнул, но не осмелился расспрашивать, пробормотал только:
– Мира в пути.
– Мира в дому, – эхом ответили обережники.
Когда ворота закрылись, Тамир услышал, как глухо и тоскливо завыл на цепи Звон. Он тоже с ним прощался. И тоже навсегда.
– Идём, – сказал колдун спутнице.
Она поспешила следом, а потом осторожно, с надеждой в голосе произнесла:
– Тамир, ты ведь вспомнил! Значит, стало лучше?
Он усмехнулся.
– Не стало. Просто Ивор дал попрощаться.
Вдогонку им ласковый весенний ветер донёс отголосок собачьего воя.
Глава 46
Давненько он так не бегал! Мчался во весь опор. Ежели бы не удачно выбранный миг, ног бы не унёс… Но Лесана всё одно в долгу не осталась: брошенный твёрдой рукой нож достиг цели. Острая сталь вспорола шкуру над лопаткой и воткнулась в кость.
Внезапная острая боль подстегнула лучше кнута.
Обережница пустилась было напереём. Лют ещё подумал злорадно, мол, беги, беги, не догонишь, так хоть согреешься. Но девушка уже через пару шагов остановилась. Видать, поняла-таки, что в одиночку, да ещё и вслепую, пленника не настигнет.
Он утёк в чащу.
С тех пор прошло четыре ночи. Рана не затягивалась, а плоть вокруг вспухла и сделалась горячая. Боль мешала идти. Однако Лют старался не замечать её. Острый нюх вёл его через чащу. Следовало спешить. Жаль, силы заканчивались быстро, а ночи были коротки. Ещё его мучила жажда. Дурной знак.
Несколько раз он перекидывался человеком. Щупал разверстую воспалённую
