Маг – хранитель Слова - Вячеслав Теркулов
Как известно, поэты сбиваются в стайки вокруг меценатов. Поэты – тоже люди, им нужно есть, пить, одеваться, оплачивать жильё и прочие маленькие радости существования. Но поэты не любят работать, а некоторые попросту не умеют ничего другого, кроме как грызть гусиное перо или слюнявить карандаш, доверяя бумаге свои мысли, гениальность которых под вопросом у всех, кроме авторов. Поэтому как рыбе-прилипале нужны акулы, как птице-волоклюю нужны буйволы, как омеле нужно дерево, из которого она будет пить сок, так поэтам нужны меценаты. Лишь очень немногие из них готовы выступать на рыночных площадях, собирая медяки черни. Большинству нужно золото, плавно перетекающее из кошелька богатого человека, возомнившего себя тонким ценителем искусства, в карманы стихотворцев.
Как только в Мендеха появились первые меценаты, сюда поехали и поэты. если учесть, что богатые люди здесь вообще ничего не понимали в поэзии, зато обладали солидными состояниями, которыми щедро делились, то и общий уровень стихосложения был соответствующий. Сравнивать с культурной столицей Вальяверде всё равно что сравнивать высоту плетня, на котором хозяйки сушат горшки, со шпилем кафедрального собора. Всё изменилось, когда из Пшичины прибыл один из семи тамошних банов – Огнен Стречкович. Он, не торгуясь, купил роскошный особняк неподалёку от магистрата и рыночной площади, сразу же затеял его реконструкцию, стремясь привести как само здание, так и внутреннюю отделку к тем понятиям прекрасного, к которым привык.
Следует заметить, что правители Пшичины, юго-восточной провинции Империи, отличающейся пасторальными укладом жизни и патриархальными нравами, томятся у себя на родине. Просто изнывают от скуки. Поэтому покидают её при первой возможности, окунаясь в утончённую столичную жизнь. Денег-то много, а развлечений хочется. Обычные пшичинцы простоваты, довольствуются тем малым, что дарит им родная природа и дедовские традиции. Поэтому дудочники и скоморохи у них встречаются часто, а вот художники, музыканты, поэты – большая редкость. Жаждущая приобщится к цивилизации и культуре знать уезжает в другие провинции. Огнен Стречкович выбрал себе для жизни торговый город Мендеха.
Приехал пшичинский бан не один, а с несколькими поэтами. Весьма сильными, если брать среднеимперский уровень, но в том же Вальяверде они стояли бы в очереди за благами третьими-четвёртыми. Здесь в мгновение ока стали первыми и лучшими. Два самых главных из них – самых заносчивых и самых подозрительных к собратьям по перу – немедленно создали что-то наподобие совета, который должен был одобрять всех стихотворцев, являвшихся ко двору Огнена Стречковича. Или не одобрять. Это уж какое настроение будет в тот день у Карло Манчини и Алехандро ди Ленцо. Магистрат, восхищённый щедростью пшичинца и утончённостью мастеров поэтического слова, с радостью предоставил им свой зал заседаний.
Квентин де Грие сидел за боковым столиком, изначально предназначенном для писаря – секретаря магистрата – и с тоской смотрел на стоявшего на возвышении Ансельма. В голове молодого человека билась единственная мысль: «Зачем? Для чего?»
В Мендеха они приехали третьего дня, с трудом выкупив место на палубе грузовой баржи с севера. Одно на двоих! В Кантовьехо удача отвернулась от них, как не сложно догадаться, после опоздания на встречу с графом фон Роге-Шёнау. Вернувшись из странного мира с ополченцами в «камуфляже» и украми-небратьями, они были так опустошены, измочалены и озадачены, что отправились прямо домой. Там приводили в порядок испачканную одежду, поскольку Гратен исчез. Может, его демоны сожрали? Потом завалились спать и не покидали постели до тех пор, пока на следующий день солнце не поднялось в зенит. Разумеется, идти к графу было уже поздно. Богатые любят пунктуальность. Не в себе, конечно, а в посетителях. Аудиенции их удостоили, продержав больше часа в прихожей, но в службе отказали.
Настали нелёгкие дни. Друзьям пришлось выступать в харчевнях. Иногда просто за еду. О том, чтобы уехать из Кантовьехо гордо и с комфортом, желательно на самобеглом дилижансе, не шло даже и речи. С большим трудом, отказывая себе в приятных мелочах наподобие бутылки не самого дорогого вина на ужин, а то и вовсе укладываясь спать голодными, они накопили денег на проезд до Мендеха. И всё потому, что Ансельм получил письмо от старой (не по возрасту, а по давности последней встречи) подруги-поэтессы, где она поведала о зарождающемся в торговом и промышленном городе, ранее не блиставшем любовью к искусству, новом и свежем литературном процессе.
Сойдя с палубы баржи и оглядевшись, друзья решили немедленно покорять местных меценатов. Явились к одному, заслужили одобрение, но не сошлись в еженедельном жаловании. Пришли ко второму – здесь могла бы зародиться взаимовыгодная дружба, но банкир-меценат, которого звали Камилло ди Амато, потребовал ежедневного четверостишия, прославляющего его банк «Амато, Амато и Леонард». Ансельм почти согласился, но в Квентине, который до зубовного скрежета не любил писать на заказ, почитая эту работу самой постыдной из всех возможных, включая золотарей и продажных девок, взыграло ретивое. Он развернулся и вышел, не попрощавшись. Ансельму ничего не оставалось, как последовать за ним. И тут от скучающего в приёмной банкира тощего поэта со сливообразным носом и кустистыми бровями они услыхали об Огнене Стречковиче и, вполне естественно, немедленно кинулись к нему.
Сам пшичинский бан не удостоил личным знакомством невесть откуда явившихся поэтов. Принимал их Карло Манчини, оттопыривавший нижнюю губу и надувавший щёки по поводу и без. Выслушал, кривясь, будто раскусил лимон, но поэтический дар Квентина и Ансельма впечатлил даже его. Мысли о том, что новички могут составить конкуренцию свите Стречковича, он даже не допускал. Карло назначил претендентам на место у пшичинского бана прослушивание. И оно происходило в зале заседаний магистрата.
Ансельм вызвался выступать первым. Он бережно извлёк лютню из чехла, тронул пальцем струны и запел.
– И это совершенство линий,
И эта осень за окном,
И эта дверь, и этот дом,
И этот вечер темно-синий,
Когда в безмолвии квартиры,
В пространстве брошенных вещей,
На протяженье многих дней
Так хочется царицей мира
Ходить по дому без одежды
На фоне голого дождя,
И гордо ничего не ждать,
И отражаться, как и прежде,
В бесстыдном зеркале своём.
А мир осеннего покоя
Заполнен голою тобою
И голым городским дождём…
Когда пел Ансельм де Турье,
