Медведев. Книга 3. Княжество - Гоблин MeXXanik
С этими словами старик даже слегка выпрямился, будто снова ощутил, что польза от него есть. Но тут что-то в нём дрогнуло. Он вздохнул. Опустил глаза и будто стал тише, меньше. Спина округлилась, пальцы сцепились, как у человека, который сдерживает что-то внутри.
— Вы… соскучились по отцу? — тихо спросила Соколова.
В её голосе не было назидания, только простая человеческая теплота.
— Может, стоит съездить в гости?
Она повернулась ко мне и посмотрела внимательно, с тем выражением, в котором уже читалась просьба: Ну, скажите же вы, он к вам прислушается.
Я встретился взглядом с Никифором. Тот ответил не сразу. Только кивнул — несогласием, а как бы признавая, что мысль эта не нова. Просто сердце не всегда позволяет сдвинуться туда, где живёт тоска. Даже если тоска — родная.
— Бросьте, Вера Романовна, — отмахнулся Никифор после паузы, не поднимая глаз от своей кружки. — Не принято у нас, знаете ли, в гости друг к другу захаживать.
Он говорил спокойно, но в голосе уже звучала та особая нотка — когда человек вроде и шутит, а вроде и нет.
— Потому как, — продолжил он, — случайно можно и разбудить… тёмную сторону нашей натуры.
Вера опешила. Я тоже чуть было не поперхнулся чаем, но сдержался.
— Батюшка меня любит, — пояснил домовой уже немного мягче. — Это я точно знаю. Но, понимаете, любовь — она ведь разная бывает. Он, как я в силу стал входить, сразу меня в другой дом и отправил.
Он сделал паузу, повернул в руках ложку, будто проверяя, не согнулась ли.
— Чтобы, не дай Всевышний, ненароком не зашиб. Сильно я стал. А он старый, но хитрый. Почуял во мне угрозу. Не своей жизни, нет. Хозяйству. Слишком у нас энергии разные стали. Нельзя нам на одной территории быть. Разрушим друг друга, да и всё.
Соколова нахмурилась, собираясь, было, что-то сказать, но потом передумала. Видимо, не захотела бередить.
Поэтому девушка только кивнула. И в этом кивке была редкая женская мудрость. Та, где сочувствие не мешает уважению к чужой боли, а молчание говорит больше слов.
Никифор будто очнулся. Тряхнул головой, отогнал мысли, но, видно, не до конца — взгляд остался тёплым, чуть потускневшим. Потом вдруг почти не к месту, выдохнул:
— А вот по старому князю я и впрямь скучаю.
Он сказал это просто, как будто говорил о любимом времени года или забытом ромашковом лугу. А в тоне не было ни капли показного сожаления. Только тишина привязанности.
— Я к нему долго привыкал… — продолжил старик, уставившись в чашку, будто искал там воспоминание. — После предыдущего всё мне в нём не нравилось. Всё казалось чужим, неправильным. И говорил он как-то не так, и смотрел по-другому.
Домовой хмыкнул и продолжил.
— А потом… привык. Притерлись мы. Слово в слово не сходились, а дело — вместе шло. Я ведь его с полуслова понимал. Только глаза откроет — а я уже знаю, что ему отвар надо для костей сварить, чтоб не ломило. Или тапочки новые свалять, из мягкой шерсти, чтоб пятка не мерзла.
Старик на мгновение умолк, потом продолжил с мягкой улыбкой, в которой было столько доброй памяти, сколько помещается только в длинную жизнь.
— А он мне… то соль привезёт заморскую — розовую, с горчинкой, которая хороша в тесто. Хлеб с ней выходит как надо. То занавеску из азиятского шелку — легкую, с цветами, как сны. Чтобы двери от мошки прикрывать в самые тёплые ночи, когда не спится и слушаешь, как скрипит пол на веранде. Завсегда обо мне заботился… А я — о его доме. Всем сердцем.
Он замолчал. Покачал головой, и в этом движении было что-то такое, что случается, когда старые вещи пересматривают перед переездом: не потому, что хотят, а потому что надо.
Седые пряди блеснули серебром в свете лампы. Воздух вдруг сдвинулся, будто кто-то прошёл по кухне незримо. И я словно бы ощутил аромат лета, сухого дерева и копчёного окорока, которого, к слову, на столе в этот вечер не наблюдалось.
Я ничего не сказал. Только налил в чашку крепкого травяного отвара.
— А теперь у нас новый князь, — подал голос Морозов, когда тишина чуть затянулась и стала уже не уютной, а какой-то гнетущей. Он произнёс это с тем самым равнодушием, в котором пряталась забота. — Человеческий век, знаешь ли, не такой уж и длинный, как хотелось бы. Никто вечно не живёт.
Никифор хмыкнул и отозвался, не глядя ни на кого, будто говорил себе под нос, но чтобы все услышали:
— Я бы поспорил.
На его губах появилась та самая привычная усмешка — не то одобрительная, не то ехидная, а может, и то и другое сразу.
— А что до нового… — продолжил он, лениво поднимаясь со стула, — ест хорошо, спит крепко, зазря вещи не пачкает. Уже добро.
Он сделал паузу, и, казалось, собирался ещё что-то сказать, но вместо этого только добавил через плечо, с видом хозяйственного эксперта:
— Если б ещё задержался, то цены б ему не было.
С этими словами домовой степенно вышел из столовой, не торопясь, с прямой спиной и лёгким поскрипыванием пола под пятками.
Мы с Морозовым переглянулись. Воевода, как водится, только усмехнулся в усы и хмыкнул, будто хотел сказать: Вот тебе и благословение от местных духов.
А я сидел, потягивая чай, и думал, что, пожалуй, для начала — действительно неплохо. Сплю, ем, не пачкаю. Уже почти свой стал. Только статус у меня все еще был временный.
— А сколько ему лет? — тихо осведомилась Соколова, будто спрашивала не про домового, а про старинный дуб за околицей, к которому не подступишься с линейкой.
Морозов, не отрывая взгляда от своей чашки, отозвался моментально:
— Никто не спрашивал. Это ж неприлично. Вдруг ещё подумает, что мы ему намекаем… на выход на пенсию. Обидится — и всё. Начнёт щеколды заклинивать и хлеб в кладовке подсушивать назло.
Сказал он это серьёзно, но с тем знакомым прищуром, за которым пряталась насмешка. Не злая, а скорее, дружеская.
Мурзик, до сих пор притворявшийся подоконником, потянулся во весь свой пушистый рост, изогнулся дугой, по-хозяйски осмотрел комнату
