Медведев. Книга 3. Княжество - Гоблин MeXXanik

Никифор налил себе ещё немного похлёбки, но ложку пока не поднимал. Он сидел молча, глядя не в тарелку, а куда-то сквозь стол, как будто видел не нас, а то, что осталось далеко позади.
— Старый князь, — начал домовой неожиданно, — любил с весны и до самой зимы пить чай на веранде.
Говорил он неспешно, не рассказывая, а вспоминая. Голос был ровным, но в нём чувствовалась мягкая грусть — не печаль даже, а благодарность за то, что было.
— Когда становилось совсем стыло, — продолжал он, — по утрам набрасывал на плечи старый тулуп. Такой, знаете, видавший виды. А по вечерам заворачивался в плед… с бахромой. Терпеть не мог, когда сквозняком по ногам тянет, но с веранды всё равно не уходил. Уж сколько раз я ему говорил, что не дело это — ежиться от холода, простуживаться. Гораздо разумнее — устроиться у окошка в столовой. Там и тепло, и чай не остывает. Но куда там…
Он махнул рукой, будто отгоняя самого себя — того, кто тогда уговаривал.
— Упрям был, как гвоздь. Но душевный.
Никифор тяжело вздохнул. Казалось, дальше слов не будет, но он вдруг вытер уголок глаза рукавом рубахи. Украдкой, словно просто чесал висок. Мы все сделали вид, что ничего не заметили.
— Богатой души был человек, — сказал он негромко. — Меня завсегда хозяином называл. Не «служкой», не «сторожем», как некоторые сейчас любят выписывать. А просто: хозяином.
Он ненадолго замолчал, а затем добавил с особой теплотой:
— Хвалил за расторопность. И ценил, когда я раму в его покоях чуточку отворял, чтобы душно не было.
Домовой взглянул в сторону окна, как будто и сейчас чувствовал тот лёгкий сквозняк — не от которого продуло бы шею, а такой, в котором пахнет сухими листьями, яблоками и чуть-чуть свободой.
Я ничего не сказал. Только тихо кивнул. Потому что в доме, где помнят таких хозяев — не страшно начинать своё. Даже если ещё не до конца веришь, что на это способен.
— Вы работали здесь всегда? — невинно поинтересовалась Соколова, подняв взгляд от чашки с чаем.
Никифор, занятый аккуратным намазыванием масла на ломоть хлеба, на мгновение замер. Затем смущённо кашлянул в кулак и пояснил, отставляя нож и слегка пожимая плечами:
— Давно ещё я жил с папкой в доме, где он служил. Был, значит, на смотрящем. А я по малости с ним же и обитал.
— Я думала, вы сменили на посту своего батюшку, — откликнулась Вера с доброй улыбкой.
— Отец мой живее всех живых, — хмыкнул Никифор и даже посерьёзнел. — Думаю, батюшка и сейчас мог бы меня научить, как правильно серебро чистить. Чтоб ни пятнышка, ни разводика. Или мышей от погреба отвадить так, чтоб и духу их не было.
Он поправил ворот. Потом с явным удовлетворением добавил:
— Мы с ним переписываемся. Я, бывало, через князя завсегда к праздникам передавал на Почту Империи посылочку. Там письмецо, да гостинец какой — он у меня уважает вяленую клюкву да настойку на антоновке. Ну, чтоб душу порадовать.
Соколова улыбнулась, а я подпер щёку рукой и слушал, не перебивая — в голосе Никифора проступала такая тёплая нота, что казалось: он не о почте говорил, а о каком-то тихом роднике, что не пересыхает с годами.
— Правда, — продолжил он с лёгкой обидкой на логистику, — посылочки порой не спешат. Бывает, князь отправит аккурат к Новому году, а дойдёт всё это только к весне. Тогда батюшка мне пишет: Спасибо, сынок, у нас как раз в саду снег сошёл, так настойка пошла, как по заказу.
Он хмыкнул, выпрямился и взглянул в окно с таким видом, будто мог рассмотреть сквозь тьму и километры, прямо до того самого сада, где сидел другой такой же домовой, только постарше, и пил антоновку из тонкого стаканчика, глядя в небо и довольно улыбаясь.
— Почта Империи, — с таким вдохновенно-мученическим вздохом произнесла Вера Романовна, что я на секунду перестал размешивать чай.
А Никифор в ответ обменялся с ней взглядом — странным, многозначительным, будто они оба участвовали в каком-то заговоре посвящённых, которые знают, сколько в действительности может идти бандероль через две области.
— А что с ней не так? — нахмурился я, слегка напрягаясь.
— Всё так, — тут же с готовностью ответил домовой, с видом специалиста по государственным структурам. — Просто… империя у нас большая. Столь велика, что письмо может пройти путь в тысячу вёрст и потерять при этом здравый смысл, направление и половину вложений.
Никифор откинулся чуть назад, сцепив руки на животе.
— Вот и едут посылки подолгу. Мой батюшка живёт у подножья Уральских гор, там связь только через оленя, да по погоде. Он мне оттудава, бывало, всякие поделки из камней присылал. Мелочь, а приятно. Один раз даже шарик из яшмы получил. Говорит, сам шлифовал. Прямо на коленке, у печки. Доехал почти целым.
Мурзик, сидевший рядышком на стуле, мечтательно вытянулся и вздохнул так, будто сейчас мысленно обнял этот яшмовый шарик и тихо мурчит на нём, как на тёплой грелке.
— Это он, к слову, Мурзику и положил в мешочек сушёную чернику. Поди ж ты — дошла. Правда, через десять месяцев. Но дошла.
Домовой покачал головой с тем самым философским выражением лица, что бывает у почтовых работников в сезон снегопадов и у ангелов-хранителей в очереди к канцелярии.
— Главное, — сказал он, — не спешить. И не ждать. А потом радоваться, когда вдруг пришло. У нас так принято. Сначала не веришь, а затем удивляешься. Ну, почти как с чудом. Только с квитанцией. Ещё он присылал сборы трав, которые у нас и днём с огнём не сыщешь. Запах такой, как будто в лес на рассвете попал. А уж банька с ними получается — не баня, а загляденье.
Никифор мечтательно закатил глаза.
— Каждый веничек на вес золота. Пропаришься с таким — и будто снова молодой… если, конечно, утром в спину не стрельнет.
Мы с Вера Романовной улыбнулись, но перебивать не стали. Домовой разошёлся.
— Я ему тоже кое-что отсылаю. — Он говорил с тихой гордостью, как человек, у которого есть особая миссия. — Травы тутошние, коренья, мёд с липы. Всё, что