Да не судимы будете - Игорь Черемис

Не пускали и к некрополю. Но я примерно знал, куда смотреть, зрение у тела «моего» Орехова было хорошим, так что я смог разглядеть нужный памятник. Он выглядел скромно и почти не отличался от расположенного рядом надгробия Михаила Калинина. В моем будущем эта могила была местом паломничества для тех, кто тосковал по твердой руке, но сейчас таковые если и имелись в СССР, то никак себя не проявляли. Я мысленно поклонился, также мысленно осенил себя крестным знамением — и сам чуть опешил от этих глупых жестов. Я никогда не был искренне верующим и у в моей жизни не было непререкаемых авторитетов — кроме, пожалуй, отца, которого я уважал за житейскую сметку и за самоотверженность. И к Сталину я никак не относился — и за давностью лет, и из-за нелюбви к сотворению кумиров. Но сейчас и здесь, когда все были уверены, что я очень хочу вернуть времена этого политического деятеля, я сделал этот жест, который остался внутри меня. [1]

И ничего не поменялось. Не грянул гром с ясного неба, не вострубила труба, и ничей голос не возвестил мне новые заповеди. Даже в голове не прояснилось — в ней так и болтались ошметки казенных фраз, которыми я заполнял казенные бумаги.

Но я вдруг понял, что мне нужно сделать. Я должен заполнить ту пустоту, которая образовалась в истории России, когда из неё убрали Сталина. Правда, я не знал, как именно это можно провернуть, но чувствовал, что без этого мы не сможем справиться ни с тлетворным влиянием Запада, ни с нашими доморощенными диссидентами. И я точно знал, что если я этого не сделаю, то единственно верным станет подход Солженицына, а это и был главный признак проигрыша того ведомства, в котором я сейчас служу.

[1] Просто напомнить: Сталин умер в 1953-м, его тело забальзамировали и поместили в Мавзолей, потеснив Ленина, но в 1961-м тайно перезахоронили в некрополе у Кремлевской стены. Его могила первые девять лет была без памятника, только с плитой, а бюст работы скульптора Николая Томского был установлен в 1970 году.

Глава 16

«В разладе между телом и душой»

Свою очередную поездку к Молотову я обставил по всем правилам. Накануне позвонил, попав на Сарру Михайловну, выяснил, что отставной политик завершил свои дела с больницами и готов меня принять, договорился о времени, даже спросил, что взять с собой — но она ничего заказывать не стала. Ещё я воспользовался опытом Валентина и взял у нас в Конторе машину — но не «догонялку», а обычную двадцать первую «Волгу», но тоже благородного черного цвета. Разрешение на эту «аренду» Бобков подписал мне без особых вопросов, ему вполне хватило объяснения, что я еду на встречу с Молотовым.

И в полдень субботы я припарковался у знакомого двухэтажного домика, но вышел не сразу, а минут пятнадцать сидел, положив руки на руль, и вспоминал свои ощущения от недавнего посещения Красной площади и её некрополя.

Никаких чаепитий на этот раз не случилось. Женщина спросила меня про чай, я в ответ сказал, что поступлю, как будет угодно хозяину, ну а хозяин сразу повел меня на огород. Правда, капусту там уже убрали, да и вообще по почти осенней поре участок выглядел не слишком презентабельно.

— Я бы предложил тебе прогуляться в лес, но пока не могу ходить далеко, — повинился Молотов.

Выглядел он чуть лучше, чем в нашу первую встречу, но я не забывал, что ему уже за восемьдесят — в этом возрасте «чуть лучше» вовсе не означает «хорошо». Ходил он, опираясь на палочку, лицо по-прежнему было острым и с нездоровой на вид кожей, покрытой старческими пятнами. Но держался Молотов бодро.

— Я понимаю, Вячеслав Михайлович, — сказал я. — Если устанете — скажите сразу, я помогу вам вернуться, если будет нужно.

— Комитетчики какие-то добрые пошли… — проворчал он. — А ты как, нашел ответ на мой вопрос?

— Вы про сталинские репрессии? — уточнил я.

— Про них, родимых, — он попытался улыбнуться, но получился зловещий оскал.

Однозначного ответа на этот вопрос у меня так и не появилось, но я подозревал, что его и не существует. Поэтому вполне мог выдать одну из версий, появившихся в будущем, за собственное озарение.

— Насчет нашел — не знаю, — я тоже улыбнулся, понадеявшись, что в моем исполнении этот жест выглядит не настолько пугающим. — Но одну догадку выскажу — так их называют, чтобы обозначить персональную ответственность Сталина за то, что творилось в конце тридцатых. Ну и, наверное, чтобы это обвинение не падало на остальных руководителей коммунистической партии.

Некоторое время мы молча шли между бывшими грядками, и Молотов иногда останавливался, чтобы концом своей палочки сбить какой-нибудь наглый сорняк, решивший, что пришло его время занимать эту плодородную почву.

— Пожалуй, ты близок к истине, — сказал он. — Но при этом очень далек от неё.

Я снова улыбнулся. Молотов, как и утверждал Маленков, говорил слишком туманно, чтобы его можно было понять однозначно.

— Я на истину не претендую, Вячеслав Михайлович, — сказал я. — Это просто мои догадки… к тому же не забывайте — я тогда не жил, о самих репрессиях знаю лишь со слов… хмм… определенного контингента, да по каким-то обрывочным сведениям, которые пробиваются в официальные газеты и журналы. Делать на основе этого точные выводы, наверное, можно, но вот опираться на них в дальнейших умозаключениях точно не стоит.

Молотов кивнул.

— Хорошо, что ты это понимаешь, майор Виктор, — сказал он. — Многие не понимают, но выводы делают и умозаключения тоже. Хрущев как раз из таких был, хотя у него имелось информации побольше, чем у тебя или меня — ему и КГБ помогал, и ЦК тоже справки готовил. Его доклад на двадцатом съезде ещё не полным оказался, многие вещи в него не внесли, слишком уж они… выбивались из общей картины.

Я не стал уточнять, что Молотов имеет в виду под «общей картиной». Вряд ли речь шла о тех перестроечных откровениях, что бурным потоком вылились на неподготовленные уши советских граждан в восьмидесятые посредством журналов, газет и телевидения — журналисты и писатели тоже старались выбирать наиболее жареные факты,