Да не судимы будете - Игорь Черемис

Тут могли бы пригодиться и мои иноагенты, которые немного сужали дозволенные границы и предназначались для тех, кто на тюремное заключение не наработал. Но про них пока никто не вспоминал, и я вдруг подумал, что надо бы освежить память своих начальников. Может, если подолбиться в эту стену понастойчивей, всё и получится?

— Нет, Валентин, никого мы расстреливать не будем, — твердо сказал я. — Даже Якобсона. Ведь расстрел дело такое… необратимое. Его ещё заслужить надо.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Заслужить?

— Ну а как ты хотел, — улыбнулся я. — Это при Сталине стреляли всех подряд, сейчас мы далеко ушли от тех методов. Да и не нужно оно. Вот на сколько лет, по твоему мнению, потянут деяния гражданина Якобсона?

Валентин помолчал, прикидывая.

— Десятка твердая, думаю, — сказал он. — Это если не удастся доказать, что он действовал по заданию ЦРУ или другой иностранной разведки.

— Не удастся, — я покачал головой. — Потому что он и не действовал. Ему вложили в голову определенный набор мнений, они в целом совпадают с теми установками, которые продвигает западный мир, но я сильно удивлюсь, если окажется, что ЦРУ присылало Якобсону шифровки с заданием написать письмо с осуждением нашей операции в Чехословакии. Нет, это он сам, по велению души. Услышал по «Голосу Америки» или какому-нибудь «Би-Би-Си» — и пошел строчить. Ты почитай протоколы допросов эти мудрецов, у нас их много уже собрано. Все в один голос утверждают, что свою позицию по отношению к тем или иным событиям формировали, опираясь на западные радиостанции, на изданные там книги или газеты. Так что да, десятка, может, чуть больше. А вообще прими как данность, что все диссиденты очень внушаемые люди, особенно если им внушают то, во что они и так верят.

— Это как? — недоуменно спросил Валентин.

— А вот так, — я развел руками. — Они не слышат ничего про успехи СССР, им это не интересно. Космос, ракеты, строительство жилья, выплавка стали — всё это они пропускают мимо ушей. Но если «кровавая гэбня» в нашем с тобой лице арестовала одного из их знакомых — они тут же побегут писать кляузы на тот же «Голос», чтобы большая и сильная Америка приструнила зарвавшихся коммунистов. Среди них есть те, кто может понять наши доводы и резоны — я очень надеюсь, что Якир один из них и что я в нем не ошибся. Но большинство живет от одного сообщения из-за железного занавеса до другого, потому что сами ничего придумать не в состоянии.

— То есть они всё-таки работают на иностранные разведки, только не по заданию? — сообразил Валентин.

— Да, по велению души, — согласился я. — Справедливости ради — многие из них прошли через такие испытания, что и более сильные духом сломались бы. Задержания, тюрьмы, ссылки, причем не всегда обоснованные… сам же знаешь, это те самые сталинские методы, которыми ты меня хотел упрекнуть. Но хрен редьки не слаще, и нам нужно работать с тем контингентом, который есть. Знаешь, однажды секретарем Союза писателей стал Дмитрий Алексеевич Поликарпов — позже он заведовал отделом культуры в ЦК, но дело было много раньше, то ли в войну, то ли сразу после. Ну а писатели, как и прочие творческие люди, весьма невоздержаны — что в быту, что на язык, что в отношении алкоголя. Он пытался с этим разложением бороться, но безуспешно, и в конце концов пожаловался Сталину, на что тот ответил: других писателей у меня для вас, товарищ Поликарпов, нет. Точной цитаты, правда, история не сохранила, вроде бы там было про другого Поликарпова для писателей, что, в принципе, подтверждается карьерой этого человека, но суть осталась. Нет у нас, Валентин, других диссидентов. А вот других Валентинов и Викторов для диссидентов в Политбюро найдут. В принципе, товарищ Андропов даже на Политбюро выходить не будет, своим разумением обойдется. Так что, возьмешь Якобсона? Постановление я подготовлю, вряд ли Филипп Денисович будет возражать, это в моей компетенции. Ну а как он договорится с твоим ВГУ, так и…

Я не закончил, но и так всё было понятно. Отменить моё постановление руководство ВГУ, в принципе, может, но делать этого не будет по ряду причин, поэтому Валентин получит весьма неплохую возможность хоть как-то реабилитировать себя в глазах своего начальства, потому что довести дело Якобсона до суда будет легко. Если же кому-то захочется услышать моё мнение по данному вопросу — я распишу таланты Валентина так, что он уже до конца года станет подполковником и перейдет в более перспективный отдел, может, даже его снова отправят наблюдать за иностранцами, оказавшимися в Советском Союзе. Правда, в этом я уверен не был, но в том, что он вернется в систему и начнет отсчет стажа для нового звания — не сомневался. В общем, моё предложение было очень щедрым, и я нисколько не удивился, получив его согласие.

* * *

Остаток дня у меня прошел в приятных хлопотах, хотя, наверное, кто-то другой не посчитал бы мои занятия приятными. Я сочинил постановления о выделении дела Якобсона в отдельное производство и назначении на него Валентина, провел непростой разговор с Бобковым, который в итоге согласился с моими доводами и поставил свою визу. Я пообщался и с полковником Денисовым, который до сих пор числился формальным куратором моей следственной группы — но у него были свои заботы, связанные с новым назначением, так что он быстро всё одобрил прямо по телефону, посоветовав мне обратить внимание начальства на неоднозначность в подчиненности. Этим я тоже занялся, так что пришлось готовить ещё и черновик нового приказа, который уточнял предыдущий и отражал сложившуюся реальность.

Но на улицу Дзержинского я вышел даже вовремя — было чуть позже шести, детское время для конца августа. Огляделся по сторонам, не увидел никаких красных машин и никаких Высоцких, и понял, что не хочу сразу идти в метро и ехать домой. Я по переходу добрался до улицы 25-го Октября — бывшей и будущей Никольской, — вышел на Красную площадь и лишь там, увидев Мавзолей, понял, о чем я подспудно думал весь этот недолгий путь.

Очереди в Мавзолей уже не было — на тело вождя предлагалось смотреть с утра.