Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов
Я не лгал. Я просто перевел язык анатомии XXI века на язык механики века XIX. И этот ответ произвел на них большее впечатление. Я видел это в их взглядах. Уважение? Нет. Подозрение. Они смотрели на меня и не видели жертву нападения. Они видели нечто иное, непредсказуемое.
В этот момент атмосферу допроса разорвал грохот. Парадная дверь распахнулась настежь, и в холл, неся с собой вихрь морозного воздуха, ворвался князь Оболенский. За его спиной маячили двое вооруженных слуг.
Князь был бледен от бешенства. Растрепанные волосы, сорванный набок галстук, горящие глаза. Он увидел тела своих гвардейцев, и его лицо исказилось.
— Кто⁈ — прорычал он. — Кто посмел⁈ Где этот квартальный болван⁈ Почему ничего не делается⁈
Он метался по залу, его рука то и дело ложилась на эфес шпаги. Он был хозяином, пришедшим навести порядок.
— Князь, — голос Воронцова прозвучал тихо, но Оболенский замер на полуслове, словно налетел на невидимую стену. Он медленно обернулся, только сейчас осознав, что он здесь не один.
— Капитан Воронцов, Особая канцелярия, — представился офицер. — Дело находится под высочайшим контролем. Прошу вас, ваше сиятельство, не мешать следствию.
Оболенский знахмурился. Особая канцелярия. Это подействовало на него, как ушат ледяной воды. Его аристократическая спесь мгновенно испарилась. Он столкнулся с силой, которая не подчинялась ни его титулу, ни его связям.
Он перевел растерянный взгляд на меня. В его глазах я прочел целый ураган эмоций: шок, гнев на убийц, но главное — досаду. На меня?
Князь открыл было рот, чтобы что-то сказать, возможно, отдать приказ, но, встретив ничего не выражающий взгляд Воронцова, осекся. Понял, что любое его слово здесь будет неуместным. Сделав над собой видимое усилие, он чуть склонил голову.
— Я… я окажу всяческое содействие, капитан, — процедил он сквозь зубы.
Я вернулся в комнату Варвары. Здесь воздух был другим — тяжелым, пахнущим кровью. Она дышала. Тихо, с едва заметным сипом.
По распоряжению капитана явился штаб-лекарь — пожилой немец с седыми бакенбардами и ловкими руками. От него пахло дорогим табаком. Молча, без лишних слов, он склонился над Варварой, его тонкие пальцы осторожно ощупали края раны, проверили зрачки, пощупали пульс. Я стоял за его спиной, так вцепившись пальцами в ладони, что ногти впились в кожу, и не дышал, следя не за его лицом, а за его руками — за тем, как точно и безжалостно они делают свою работу.
Заметив мою самодельную повязку, он хмыкнул, пробормотав себе под нос что-то по-немецки. Затем достал из своего саквояжа инструменты, сверкнувшие в свете свечи, и принялся за дело. Он промыл рану чем-то едким, от чего даже я поморщился, затем несколькими точными, быстрыми движениями наложил швы и закрыл все это тугой повязкой из чистого полотна.
— Ну-с, молодой человек, — произнес он наконец, выпрямляясь и вытирая руки. Говорил он с сильным немецким акцентом, тщательно выговаривая каждое слово. — Рана глубокая, удар был сильным. Но Господь милостив, кость черепа цела.
Я выдохнул. Но он тут же поднял руку, пресекая мою радость.
— Кровь я остановил. Самое страшное теперь — не рана. Самое страшное — горячка. — Он посмотрел на меня усталыми глазами. — Если в ближайшие три дня она не начнет гореть, если не будет бреда… то, даст Бог, выживет. Сейчас ей нужен абсолютный покой. Прохладный, чистый воздух и холодные компрессы на голову. И никаких цирюльников с их кровопусканиями, упаси вас Господь! Это ее убьет.
Он собрал свои инструменты, коротко кивнул и вышел. Три дня. Семьдесят два часа. Целая вечность.
Я вышел из комнаты. В парадном зале Воронцов уже заканчивал инструктаж. Его люди выносили тела Федота и Гаврилы, завернутые в грубую парусину. Оболенский стоял у окна, отвернувшись.
Капитан подошел ко мне.
— Мы закончили, мастер. Мои люди останутся здесь до утра, для вашей безопасности. А завтра мы продолжим. Есть ли у вас предположения, кто мог желать вашей смерти? Враги? Конкуренты?
Я посмотрел на его бесстрастное лицо. Сказать ему про Дюваля? Про Оболенского? Про свои смутные догадки о том, что охотятся за моими знаниями? Бессмысленно. Для него это будут лишь слова, домыслы. Ему нужны факты, зацепки, имена. А их у меня не было.
— Нет, капитан. У меня нет врагов, которых я бы знал в лицо.
— Что ж. Тогда мы будем их искать, — он кивнул. — И еще одно. Ваши бумаги… те, что из Гатчины… Они в сохранности?
— Да. В моей лаборатории, под замком.
— Хорошо. За ними прибудет специальный курьер.
С этими словами он развернулся и вышел, оставив в зале двух своих офицеров, которые тут же заняли посты у входа и у лестницы, превратив мой дом в настоящий охраняемый объект. Их присутствие не успокаивало.
Теперь понятно откуда они так бысто явились — это те самые люди, которых еще Прошка заметил. Их задача — обеспечить сохранность государственного проекта. Сохранность меня, как носителя этого проекта. Они — стражи машины, а не люди. Искать тех, кто убил Федота и Гаврилу, кто чуть не убил Варвару, придется мне самому.
Оболенский тоже не задержался. Ушел, сухо мотая головой.
Я поднялся наверх, в свою лабораторию. Дверь была приоткрыта. Внутри, в самом темном углу, свернувшись на охапке стружки, спала Катенька. Она всхлипывала во сне. А рядом с ней, не смыкая глаз, сидел Прошка. Он выглядел старше на десять лет. При моем появлении он вскочил.
— Барин…
— Тише. Пусть спит.
Мы вышли в коридор, прикрыв за собой дверь. Я опустился на ступеньку лестницы. Мальчишка присел рядом.
— Как она? — прошептал он, кивая вниз.
— Будет жить. Если Бог даст.
Мы помолчали. Звуки города уже просачивались в дом — далекий скрип телеги, первый крик петуха. Начинался новый день.
— Прохор, — я повернулся к нему. — Мне нужна твоя помощь.
Он поднял на меня свои красные от бессонницы глаза.
— Все, что прикажете, Григорий Пантелеич.
Я достал из кармана несколько серебряных рублей.
— Это тебе. На расходы. Слушай внимательно. — Я понизил голос до шепота. — Я сломал одному из них руку. Правую. Локоть. Это особая травма. Рано или поздно ему понадобится лекарь. Мне
