Царёв Пророк - Денис Нивакшонов
Годунов первым нарушил молчание. Он не закричал. Его голос стал тихим и страшным.
— Кто? — одно-единственное слово прозвучало как удар хлыста.
— Я… я не знаю, — прошептала Ирина. — Мне подкинули в карету. Говорят, такие листки нашли сегодня утром на папертях десятка церквей.
Патриарх Иов поднял листок дрожащей рукой. Его лицо выражало ужас.
— Сия… сия мерзость… это уже не ересь, а прямая хула на Духа Святого! Обвинять в служении Антихристу благочестивые начинания! Надо сжечь это! Немедля! И найти типографию!
— Типографию они уже сменили, — мрачно констатировал Григорий. Его разум, ошеломлённый первым ударом, уже работал, анализируя. — Это не кустарная работа. Это печать. Примитивная, но печать. Значит, у них есть станок. И мастер. И деньги. Это не юродивые из Путивля. Это враг здесь, в Москве. Умный, расчётливый и знающий мои методы лучше, чем я предполагал.
Он посмотрел на Годунова. Тот смотрел на него, и в глазах бушевала буря. Григорий ждал обвинений, гнева, разрыва. Ведь это он, со своими реформами, дал врагу такое страшное оружие.
Но Борис неожиданно спросил:
— Что будем делать?
Вопрос, заданный на равных, полный доверия в самый критический момент, обжёг Григория сильнее любого упрёка.
— Мы не будем это отрицать, — сказал Григорий, чувствуя, как в закипает холодная, беспощадная ярость. — Отрицание лишь подтвердит их правоту в глазах толпы. Мы будем бить их их же оружием.
— Как? — в один голос спросили Годунов и Иов.
— Мы создадим свою «летучку». Такой же листок. Только в нём будет не опровержение, а… развитие их темы. Мы напишем, что да, Антихрист грядёт. И что его предтечи — это как раз те, кто сеет смуту и раскол в святой Руси. Что истинный слуга Антихриста — это самозванец, идущий с латинянами-поляками осквернять православные храмы. А царь Борис и его советник — это защитники веры, строящие крепость против апокалипсиса. Мы используем их страх перед Концом Света и направим его против них самих.
Иов смотрел на Григория с откровенным ужасом.
— Но это… это кощунство! Играть на таких материях!
— Это война, владыка, — холодно парировал Григорий. — А на войне все средства хороши. Мы сражаемся за души людей. И если чтобы спасти их, нужно говорить на языке их страхов, я буду на нём говорить.
Годунов молчал несколько томительных секунд, глядя то на Григория, то на листок. Потом он резко кивнул.
— Делай. Используй все ресурсы. Всех моих гонцов, всех агентов. Я хочу, чтобы завтра утром Москва читала твой ответ, а не эту мерзость.
— Борис! — воскликнула Ирина. — Ты не можешь серьёзно…
— Молчи! — отрезал он, и в его голосе впервые прозвучала неприкрытая власть. — Он прав. Мы перешли Рубикон. Теперь будем играть по их правилам, но лучше.
Он подошёл к Григорию и положил руку тому на плечо. Жест был тяжёлым, как доспех.
— Ты стал мишенью, брат Григорий. Из-за меня. Из-за нашего дела. Прости.
— Не из-за вас, государь, — тихо ответил Григорий. — Ради нашего дела. И я не жалуюсь.
Он поклонился и вышел, чтобы начать самую грязную и опасную битву в своей жизни — битву за умы, используя самое тёмное, что было в этих умах — слепой, апокалиптический страх.
Работа кипела всю ночь. В тайной комнате, под охраной верных стрельцов, Григорий диктовал текст, а подьячий, дрожа от страха, выводил буквы. Они создавали не просто ответ, а зеркальное отражение атаки. Тот же стиль, та же простота, та же апелляция к самым низменным инстинктам.
На рассвете первые листки были отпечатаны на том же убогом станке, который Годунову удалось тайно изъять в одной из слобод. Гонцы, переодетые нищими и странниками, понесли их по городу.
К утру Москва закипела. На улицах, в кабаках, у церковных стен шли ожесточённые споры. Одни кричали, что Григорий — действительно чернокнижник, другие — что он святой, обличающий слуг Антихриста. Страх, выпущенный врагом из бутылки, обернулся против него самого, но при этом отравлял всё вокруг.
Григорий, стоя у окна своей кельи и глядя на метущийся, расколотый город, чувствовал себя грязным. Он опустился на уровень своего врага. Он играл с огнём, который мог спалить всю страну. Но иного выхода он не видел.
В полдень к нему пришёл Годунов. Он выглядел измождённым, но спокойным.
— Шуйский был у меня, — сообщил он без предисловий. — Сказывал, что бояре в ужасе от твоих методов. Говорят, ты сеешь смуту.
— А что сказал ты? — спросил Григорий.
— Я сказал, что в корабле, попавшем в бурю, капитан не советуется с пассажирами, как управлять парусами. А потом спросил, не знает ли он, кто стоит за этими листками.
— И что он ответил?
— Ответил, что не знает. Но я видел в его глазах. Он знает. Или догадывается. — Годунов подошёл вплотную. — Враг здесь, Григорий. Не в Литве, не в Путивле. Здесь. И он ударил в самое сердце — в твою репутацию. В наше дело. Теперь мы знаем его почерк. И мы будем готовы.
Он ушёл, оставив Григория наедине с тяжёлыми мыслями. Он выиграл этот раунд. Но цена победы оказалась горькой. Чтобы защитить будущее, ему пришлось стать тем, кого он презирал — манипулятором, спекулирующим на самых тёмных суевериях.
Он посмотрел на свои руки. Они были чисты. Но душа… душа чувствовала себя испачканной в той самой грязи, которую он разбросал по улицам Москвы. Григорий вошёл в крещенскую прорубь политической борьбы, и кровь застучала в висках, напоминая: обратного пути нет. Он стал частью этой эпохи со всеми её страхами, суевериями и жестокостью. И чтобы изменить её, ему предстояло самому измениться.
Глава 21
Атмосфера в Кремле была густой и колючей, как невысказанное признание. Снаружи, на площадях, гремела Масленица — народ пёстрым, шумным морем заливал улицы, пёк блины, славил скорую весну и пил допьяна, стараясь выжечь из души страх перед грядущим постом и слухами о неурожае. Но здесь, в каменных палатах, где Борис устроил свою рабочую резиденцию, пахло не сурицей и жареным салом, а воском, старыми книгами и непроглядной тревогой.
Григорий стоял у окна, глядя на праздничный город. Весёлые крики доносились сюда приглушённо,
