Зимняя бегония. Том 2 - Шуй Жу Тянь-Эр
Нашелся среди актеров и тот, кто дружил с Шан Сижуем, был честен с собой и окружающими, а потому сложил руки в знаке почтения и обратился к старому господину Цзяну:
– Возможно, господин не видел этой «Чжао Фэйянь», вот и поверил клевете о Шан-лаобане. Я своими глазами видел все представление, двадцать лет я выступаю на сцене, и, по моему мнению, в этой пьесе Шан-лаобаня нет ничего чрезмерного. Разве сейчас мы не смотрим западные спектакли и кино? Поцелуи, объятия за талию, обнаженная грудь – чего там только не увидишь! Пусть и наша пекинская опера шагнет вперед в одежде и содержании, чтобы быть в ногу со временем! – Договорив, он улыбнулся в поисках поддержки своим сослуживцам, стоящим по сторонам, дабы разрядить обстановку, и те отозвались одобрительными смешками и кивками.
Старый господин Цзян холодно усмехнулся:
– Ты говоришь, что пьеса Шан Сижуя уместна, ссылаясь на свой двадцатилетний опыт. У старика же опыт шестьдесят лет, мне и смотреть пьесу не надобно, уже знаю, что это полнейшее невежество! И какое же мнение верное: твое, которому двадцать лет, или мое, которому за шестьдесят? И не впутывай сюда кино с западными пьесами, у заморских чертов и волосатых обезьян разве есть хоть малейшее представление о нравственности?! Куда уж им до нашей пекинской оперы! Совсем родства своего не помнишь, да за одно это тебя стоило бы поколотить!
В театральных кругах старый господин Цзян никого не жаловал и не щадил, кого хотел наставить, того и бранил от души. Стоило ему вот так прикрикнуть, и актеры мигом напустили на себя серьезный вид, больше говорить не смели, и уж точно не стали бы вновь заступаться за Шан Сижуя. Говоря по справедливости, старый господин Цзян действительно затаил на труппу «Шуйюнь» обиду за то, что те теснили его «Жунчунь», ему не нравилось, что Шан Сижуй привык действовать по собственному усмотрению, ни на кого не оглядываясь, да вдобавок подрывал устои пекинской оперы. С того самого времени как Шан Сижуй приехал в Бэйпин, старик уже припас для него оплеуху, все время выжидал, чтобы придраться к нему и сбить спесь, дабы восстановить равновесие в артистических кругах города. К его великому сожалению, Шан Сижуй происходит из влиятельной семьи, великодушен и дружелюбен и сумел наладить отношения не только с товарищами по «грушевому саду», но и с большими чинами и видными деятелями. Старому господину Цзяну, прикинувшему и так и эдак, оставалось только терпеть, сжав зубы, он не мог так безрассудно влепить эту самую оплеуху. Он бы и бросил камень в крысу, да боялся перебить посуду. Однако сегодня он готов наконец дать эту пощечину! Старый господин Цзян понимал, что на сей раз проступок Шан Сижуя станет поводом для многочисленных пересудов, и если не воспользоваться удобным случаем, неизвестно, сколько еще лет придется ждать. А он больше ждать уже не мог! Некоторые из его сыновей и учеников, что были одного с Шан Сижуем возраста и статуса, только и могли вредить ему исподтишка. Популярность Шан Сижуя была так велика, что обмолвки и шепотки окаймляли его театральные костюмы, и пересуды лишь прибавляли ему известности. Однако публично его унизить значит нанести настоящий удар!
Недавняя доза опиума вдохнула в старого господина Цзяна новые силы, и он в ярости закричал:
– Грубиян, не признающий ни наставника, ни закона! Будь твой отец жив, он назвал бы меня старшим шисюном, неужто я стал бы обвинять тебя напрасно, совершенно не заботясь о собственной репутации? Если сегодня мне не удастся усмирить твой злобный дух, не удастся вернуть в артистические круги понятия о нравственности и справедливости, как после смерти мне смотреть в глаза основоположника нашей профессии! И ты все еще не на коленях! Проси прощения у своего отца и у основоположника профессии! – слова старика, исполнявшего хуаляней, звучали выразительно и переливчато, то обрушиваясь вниз, то взмывая вверх.
Было в нем что-то от Бао-гуна, и хотя намерения его можно было оспорить, речь его била точно в цель, казалась столь справедливой, что присутствующие едва не затрепетали от страха.
Вот уже много лет никто так не отчитывал Шан Сижуя, он невольно оцепенел, поднял взгляд и в неверии уставился на старика. Стерпеть выговор значило потерять лицо, однако встать на колени перед основоположником профессии и признать свою ошибку – это совсем другое, все равно что отказаться от всех предыдущих постановок, признать, что играл он развратно, что в игре своей ошибся и перешел все границы. Это было немыслимо! Шан Сижуя окатило яростью. Ню Байвэнь, стоявший подле старого господина Цзяна, вперился в Шан Сижуя грозным взглядом и махнул ему рукой, давая знак, чтобы тот потерпел. Если сегодня Шан Сижуй проявит к старому господину Цзяну непочтительность, по театральным меркам это будет считаться огромным проступком – неуважением к наставнику, недоброжелатели с радостью поднимут вокруг случившегося шумиху, и в газетах снова появятся клеветнические статейки. Когда-то давно одного популярного даушэна по имени Цзянхэ Юэ заманили в ловушку, вынудив его пойти наперекор наставнику, в результате в «грушевом саду» и Бэйпина, и Тяньцзиня он стал нерукопожатным, отправился в Ухань да так до сих пор там и оставался.
Шан Сижуй слишком хорошо понимал, что ему грозит! Старый господин Цзян привел с собой в подмогу семь или восемь учеников, чтобы надавить на Шан Сижуя; тот и хотел уйти, да не мог. Завязать с ними драку – только осрамиться, да это расценили бы как серьезное преступление! Шан Сижуй сглотнул, глаза его заблестели от подступивших слез. Вскинув голову, он проговорил:
– Я ни в чем не ошибся! Я не ставил ничего безнравственного! Совесть моя чиста!
Старый господин Цзян ударил по столу:
– Что за распущенность! И ты еще смеешь перечить!
Два бойцовых петуха – старый и малый – сцепились, никто не желал отступать, и в зале повисла тишина. Первым очнулся Сыси-эр, он считался ровесником старого господина Цзяна и решил как раз вставить пару слов. Покачивая головой и виляя задницей, он подошел к алтарю со статуей основоположника профессии и поминальной табличкой, сложил руки в молитвенном жесте
