Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский
Грузины замечательны двумя домами. Один – усадьба Багратиони, откуда по всему городу расползаются бронзовые чудища. Другой – Дом Агаларова, один из самых красивых новостроев в Москве, чем-то напоминающий дома, обступившие Австрийскую площадь в Питере. Выгуливая себя в той местности, я непременно оказывался у этого дома, чтобы пройти мимо парадного, отделанного искристым лабрадоритом. Пренебрегая крупнокалиберными взглядами охраны, я вышагивал вдоль сквера, вдоль парковки, где можно было увидеть и Rolls Royce, и Ferrari, и Lamborghini, и коллекционный «Мерседес»-купе 1962 года, – пока еще не переведенных «валетами» в стойло подземного гаража, спуск по спирали с торца, из-под самоцветного фонтана, – вышагивал прямехонько на двух бронзовых гигантов: в объятья расписных клоунов верхом на колесе, кулачищем способных зашибить и слона.
Еще этот район замечателен Белорусским вокзалом – подлинным символом истории страны, всех войн XX века. Но его суть приоткрывается не с фасада. На Пресненском валу есть ход, откуда можно попасть на товарные платформы и куда я случайно проник, заехав однажды поздно вечером на автомойку… С вала я зарулил под ржавую вывеску «Мойка кузовная» – в какой-то невозвратный темный желоб. Шуганув стаю дворняг, сходствующих с лемурами, покатил, постепенно погружаясь выше крыши в железобетонный бруствер. Застигнутая крыса бежала по обочине с машиной наравне; я сбавил ход, чтобы не обагрить протектор, однако и пасюк перешел на шаг…
Далее какие-то бушлатные ханыги пустили меня под шлагбаум, затем я двинул чуть не по шпалам, пересек бесчисленные пути. Вагоны стояли безбрежно, цистерны, платформы, контейнеры – все это громоздилось, накатывало.
Неисчислимые ряды составов, свитых в клубок разъездными стрелками и запасными путями, наставленных в отстойниках, ремонтах, карго-складах, – приводили не то что в трепет, но в возбужденное уныние. Их лабиринт, текший извилисто по ходу, пугал и влек. Привлекал властно и взволнованно. И я отворачивал прочь – в сторону протяженных складских ангаров… Редкие, словно пустынники, безрукавные фигуры путейцев – призраки в лунной мгле – растворялись, сгущались, плыли; заслоняли синий фонарь вдалеке, пропадали. Фонарь оставался. Пронзительный, немигающий его взгляд из невообразимой дали – утягивая душу в огромный простор страны, наводил ужас. Точно такой же синий глазок небытия смотрел на меня в больнице в детстве. Я лежал в карантине и ночами не спал от неизвестной тоски – и этот синий стерилизующий помещение фонарь на всю жизнь тавром впился мне в сетчатку.
И это – всего в пяти километрах от Кремля. На вокзалах вся страна видна хорошо. Любой вокзал – воронка в омуте пространства. На вокзале всегда чувствуется дрожь, тревога, словно бы на краю пропасти. Огромная неисповедимая страна вглядывается в тебя поверх путеводных лесенок, карабкающихся на полюс, уносящихся в Европу, в Сибирь, на Кавказ – в разлив далей, безвестности, исчезновения, напасти… Ужас перед простором неодолим, как бы мы его ни перепрятывали по городам и весям.
Сколько раз я испытывал на вокзале эту сосущую тревогу, неподотчетное волнение, накатывающее исподволь… Стоит ведь только кинуться к проводнику – как на следующий день третья полка тихо толкнет и упокоит тебя влет, – и ты очнешься от тишины: степь под Оренбургом, кузнечики, трубачи, кобылки – стрекочут, нагнетая во всю ширь густые волны трезвона, будто бьют прозрачной мощью в тугой бубен горизонта; солнце садится в кровавую лужу далеких перистых облаков; стреноженные кони, утопая по холку в цветистых травах, переступают, вскидывают хвосты, взмахивают гривами; поезд медленно, беззвучно отплывает, вкрадчиво вступают постуком колеса – и ты вновь отлетаешь в путевую дрему, как больной в морфийное забытье. Дня через три, сойдя на рассвете с поезда где-нибудь в Абакане, ты отправишься отлить в пристанционный сортир, задохнешься, зажмуришься от аммиачной рези и, обезоруженный, с занятыми руками, – получишь сзади по темечку кастетом, очнешься в склизкой кислой темноте за мусорным контейнером, раскроенный, обобранный, без ботинок, в одной майке, – а через месяц на вокзале в Хабаровске будешь не против за стакан клопомора и пару сигарет рассказать для знакомства, для смеху новым корешам, какой ты был в Москве справный, как ездил в лифте и машине, какая была жена, какая работа и собака…
Москва ускользает и возрождается, город почти в одночасье под общим наркозом тотальных перемен был разрушен и отстроен заново, так что стоит начать масштабное культурологическое осмысление современности города, преломленной в будущее через исторические его ландшафты. Это должна быть не простая описательная функция краеведения, но экзистенциальное усилие по вживанию и удержанию города в интеллигибельной области бытия. Требуется создать путеводную энциклопедию по времени и месту столицы.
Тем более что столько произошло разрушений – и не меньше уже произошло строительства, что город ускользает от нас – его недавний образ растворился, и новая существенность его уже создана, но за ней почти не поспеть, не угнаться, нужна чертова дюжина гиляровских-скороходов, с репортерской мертвой хваткой и зорким умозрением, чтобы собрать и взрастить образ царского улья…
И что такое вообще литература, как не путеводитель по мысли, сюжету, наконец, по языку? Литература – это не просто рассказ о событиях, о героях или их переживаниях. Это попытка проникнуть в глубь вещей, туда, где мысль соединяется с реальностью. Каждая строчка, каждая метафора – это нить, протягиваемая через ткань времени и пространства. Если время – это мысль о вещи, то пространство – это мысль о месте вещи, о ее топосе. В этом скрыта глубинная взаимосвязь между вещами и их окружением, между действиями и местами, в которых они происходят.
В литературе пространство – не просто фон для событий, а
