Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский
Но я подумал и решился вернуться. Эта гостиница, казалось, вобрала в себя весь страх, на который способен мой разум. Я ощущал, что часть меня просто ушла в вытеснение, чтобы забыть это. Место как будто исчезло – может быть, это были Афины, Стамбул, Белград или Рим. Чистое забвение – так стирается память о тенях, которые мы встречаем по дороге в ином мире.
Среди этого блеклого опыта оставалось одно: мучительность припоминания и странное отсутствие вкуса к еде, словно в призрачном мире, где пища – лишь воск.
Вернувшись в отель, я поднялся в номер и, оглядев пустую комнату, почувствовал непреодолимое желание выйти. Тишина давила, темнота за окном казалась безжизненной. Я направился вниз в бар, надеясь, что звуки там хоть немного разгонят это удушье.
Бар был почти пуст, лишь несколько фигур на дальнем конце, бесцветные тени. За стойкой стояла женщина, барменша, полирующая бокал, будто не замечая гостей. Я сел за стойку, и только тогда она подняла на меня взгляд.
На ней была светло-голубая блузка, изящно сидевшая на ее фигуре, почти как у N., и этот едва заметный жест – откинутые за ухо волосы, легкий наклон головы – напомнил мне ее с болезненной точностью.
– Что налить? – голос звучал мягко, но в нем слышался оттенок чего-то знакомого, почти близкого.
– Виски, – ответил я, стараясь скрыть замешательство, но чувство дежавю росло. Она наливала бокал, и в этом движении было что-то пугающе безмятежное. Я сделал глоток, ощущая, как тепло разливается по телу, но оно не помогало.
– Долго в пути? – спросила она, просто так, как будто ее действительно интересовал мой ответ.
– Да, – кивнул я, – пересадка затянулась. Оказалось, рейс только завтра.
Она посмотрела чуть пристальнее, чем следовало, будто что-то искала в моем лице. Ее взгляд, полный внимания, тревожил, вызывая отголосок забытой боли.
– Знакомое чувство, – сказала она с легкой улыбкой. – У всех бывают такие перелеты.
Ее слова проникли в меня так глубоко, что мне вдруг захотелось отвернуться. И внезапно, в какой-то вспышке, всплыли строки, которые я давно забыл: «Смерть придет, у нее будут твои глаза».
Эти слова – спасительный голос Чезаре Павезе – звучали в голове четко, как будто я услышал их в первый раз. Теперь все, что она говорила, как она смотрела на меня, вдруг обернулось жуткой, мучительной ясностью. Словно она действительно стояла передо мной, чтобы напомнить о чем-то неотвратимом, о том, что мне не удалось оставить позади.
– Думаю, иногда мы видим то, что хотим видеть, – сказала она, снова улыбнувшись, но ее улыбка стала серьезнее, почти жестокой.
Я почувствовал, как холодеют руки. «Смерть придет, у нее будут твои глаза…» Слова Павезе снова ударили меня, словно предостережение. Это был не просто человек напротив меня. Казалось, что за ней стоит вся моя история, со всеми ее тенями и нераскаянными моментами. Она все знала – я видел это в ее взгляде.
– Ты знаешь, – сказала она тихо, как будто отвечая на мой немой вопрос. – Это ты сам все еще ищешь ее.
LXX
Я был так счастлив однажды в Берлине. Тогда я забрел на берегу Ванзее на могилу Клейста. Текло осеннее солнце между ветвей, я был словно все озеро – с отверстой глубиной. Мой ад куда-то подевался. Тени тоже текли вслед за солнцем, покачиваясь, пританцовывая в медленном спиричуэле. У меня было множество глаз – по числу световых ручьев, наполнивших кроны деревьев. Книга Иоанна Богослова тогда сжалась до размеров просфоры, и я сумел ее проглотить. Причина счастья состояла в том, что я превратился в полотно Караваджо. Я еще слышал запах красок, исходивший от поверхности моего мира. Лазурь просыхала и напитывалась светом. Комната, в которой плыла девушка над кроватью, девушка, неотличимая от юноши – от меня, – я ощущал все в той комнате отраженным в серебряном кофейнике: рама солнца, крылья ангела на пути в Египет, лютня, букетик цветов и ваза с фруктами – все эти предметы когда-то были созданы художником и теперь стали планетой. Просфора последней книги отчаяния под языком потеплела, стала собираться вокруг слюна. Но вдруг я подумал: раз я картина, значит, мне служить и служить, быть использованным. Но все равно наслаждаться, – решил я и немного успокоился. В этом осеннем лесу по тропинкам скользили волчки отмершей пыльцы. Посетители уже вздыхали от изумления перед бронированным стеклом, за которым я распластался и шатался, как бабочка, как раскрытая с помощью чресл книга – иногда я заглядывал в нее, чтобы освободиться от мыслей: ведь книги для того и существуют, чтобы избавить нас от себя. Преображенная бабочка с минеральной пыльцой на крылышках, отражающая пейзажи, насыщенные рудой и светом – так же, как и потемками чернил, в которых неопределенный взмах закладывал закорючку почерка, букву, запятую. Они смотрели, как я лежу на палитре ландшафта: ее слои накладывались сквозь меня горой Синай, Иудейскими холмами, летевшими в Иерусалим, зависший между образами себя – между небесным и земным. Вот откуда тоска этого города, испещренного взглядами и стрелами тоски, наполненного ожиданиями – радостью и грустью. Пришло время, и я расколол свое имя – раскрылся гранат, и просыпались простые слова – вот и все мое богатство. Ах, как я хотел быть незамеченным! Хотел, чтобы меня вынесли украдкой через все сигнализации, через пасти стражей – мне так претит открытость – я и так разверст бабочкой, страницей, обнимающей лютню. «Неприлично», – сказала женщина, глядя, как я пытаюсь украдкой проникнуть сквозь стены и вернуться восвояси спиричуэлом – вновь возникнуть над Ванзее, разглядывая меж стволов деревьев лодки, вытащенные уже на стапеля, протекая медленно последним солнцем меж листвы горчичной и медовой, свиваясь дымком тления в призрак тепла.
