Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
«Ты слышала, Ира,— говорит Анна Андреевна,— как еще с ночи начали стрелять на полигоне? Спать не давали, зачем так рано?» — «Да, что-то слышала сквозь сон».
Тут вбегает мой Ленечка: он у соседей, особенно в воскресное утро, нарасхват.
«О боже,— восклицаю я,— ты посмотри, на кого похож! Весь вымазан, даже на чистой рубашечке — варенье. Вижу, наугощали тебя соседи. А кто же будет завтракать со мной?»
«Я»,— успокоительно улыбается мне Леня. Да, отсутствием аппетита он не отличается. Никогда не приходилось упрашивать его, вытанцовывать, как это делают многие.
Моя новая работница Варя — она всего две недели как приехала из колхоза в Киев — приносит завтрак.
«А к тете Симе собака пришла,— сообщает Леня, с аппетитом уминая жареную картошку.— Такая большая,— разводит руки,— сердитая, на всех злает».
«Злает!» Это хорошо.
«Слышите, Анна Андреевна? — кричу через дверь соседке.— Леня говорит, что собака злает...»
Смеемся. Смеется и Леня, не понимая, что нас так развеселило. Просто он рад, что его мама сегодня дома, что весь день будет с ним.
В комнату входит Федя Гудименко, наш сосед:
«Смеетесь? Ничего не знаете? А мы уже с ночи воюем с напавшей на нас Германией...»
Что?! Война?.. Боже мой... Все-таки грянуло! Проклятые фашисты! Проклятый Гитлер! А в газете пожимает руку Молотову! Как же... Что ж теперь будет?..
Со двора доносится многозначительно-печальный голос Молотова.
Входит Анна Андреевна. На ней, как, наверно, и на мне, лица нет.
«Война! Война! Ира, ужас-то какой!»
«А кто будет с нами воевать?» — деловито спрашивает Леня.
«Немцы. Фашисты. Ох, Ира, Ира!» — стонет Анна Андреевна.
«Боюсь,— говорю я ей,— оставаться в Киеве, поеду завтра с Леней в Чимкент. Ведь Иосифа наверняка сразу же на фронт заберут. Вот сейчас пойду, телеграмму отправлю. А вы, Варя, побудьте с Леней во дворе. Завтра поедете к себе домой».
Пошла на почту, протелеграфировала маме: «Двадцать третьего выезжаем с Леней».
Иду домой. Народу на улицах все больше. Слышна отдаленная орудийная стрельба. Тревога в небе, тревога на лицах. Люди собираются кучками, говорят, говорят. Узнаю, что в киевских госпиталях уже много раненых. Возле дома вижу Ленечку с Варей. Леня не испуганный, но очень возбужденный, агрессивный.
«Это немцы стреляют,— сообщает он мне, захлебываясь от возмущения.— Хотят нас убить. А мы пойдем домой».
Пошли домой. Дворник обходит квартиры, велит к вечеру завесить окна. Я вытаскиваю из сундука теплое одеяло, а Леня сердито приговаривает:
«Тливоги да тливоги, надоели мне эти тливоги!»
Я, хоть и не очень весело, улыбаюсь, целую сына, стараюсь отвлечь от того, что делается вокруг. «Завтра,— говорю,— поедем к бабушке, там не будет тревог».— «К нашей далагой? — радуется Леня.— Поедем».
Начала укладывать вещи. Сложила в чемодан самое необходимое. Леня тоже занят делом: взял у меня матерчатую сумку и сует в нее «свои вещи» — зайчонка в бархатном костюме, рыжую белку, картонную раскладную книгу, из которой ежедневно строит дом для своих зверят.
«Мамочка, кловатка не лезет»,— озабоченно вталкивает он и сумку игрушечную железную кровать.
«Ничего, там, у бабушки, другая будет».— «А Фосгенчика возьмем с собой?» — «Нет, Ленечка, Фосгена оставим Анне Андреевне, его в поезд не пустят».
Леня тяжело вздыхает: «Ничего, Фосгенчик, наши убьют всех фашистов, и мы тогда приедем. Ты не будешь без нас плакать?» — нежно гладит он мурлыкающего кота.
«А теперь ложись спать, Лесенька, завтра нам рано вставать».
Раздеваю сына, укладываю.
Леня закрывает глаза: «Спой, мамочка!» Он любит засыпать под мое пение. Я сажусь подле него и тихонько напеваю песню, которую когда-то в моем детстве пела мама. Почему-то сейчас, впервые за много лет, вспомнилась эта песня:
Море тихо плещет, волны точно спят,
С лаской с неба звезды на тебя глядят
Про мою любовь я тебе спою,
Спи же, моя радость, баюшки-баю...
Замолкаю, но Леня еще не уснул. Он переворачивается на бок и, не открывая глаз, сонно бормочет: «Еще...» Пою дальше:
В жизни много горя, жизнь тоски полна,
Но, пока мы вместе, жизнь нам не страшна.
Про любовь, про счастье я тебе спою,
Спи же, моя радость, баюшки-баю.
Теперь уснул. Смотрю на него, безмятежно спящего, с какой-то особенной нежностью. Что то ждет моего сыночка, его отца, нас всех?.. На душе тревожно...
Наконец легли и мы с Варей. Взяла я на ночь почитать «Успех» Фейхтвангера, потом уже никогда не могла взять эту книгу, так и осталась недочитанной.
Около часу — звонок! Бесконечный, оглушительный. На сей раз не стучит, а звонит ко мне в дверь, ко мне в жизнь моя недобрая судьба.
Входят двое, зовут понятого, Федю Гудименко. Он уже получил назавтра повестку в военкомат. А я — ордер на обыск, на арест.
Начинается разгром. Все летит в разные стороны. Один роется, а другой приставил мне к виску револьвер, велит сесть на иол.
«Одевайтесь! Вы арестованы!» — «А ребенок! Ведь он...» «Говорят вам, одевайтесь!»
Снимаю халат, надеваю расхожее синее платье, старенькое пальтишко, единственные свои парусиновые туфли. Подхожу к Лениной кровати, опускаюсь на колени...
Леня просыпается. Встает. «Мамочка...— Внимательно осматривает военных, всю комнату.— Мамочка, почему эти дядьки все разбросали?»
«Ишь, змееныш! Попрощайся со своей мамочкой лет этак на десять!» — злобно отзывается тот, с револьвером.
«Но пока мы вместе, жизнь нам не страшна...»
Захлебываюсь слезами, целую, целую Ленечку... Схватили, увели. Варя успела сунуть узелок, в нем, как потом выяснилось,— бумазейный халат, вишневое, сшитое Лидочкой платье, полотенце. Иду, а вслед несутся Ленины раздирающие сердце крики: «Мамочка! Мама!»
Ведут по мостовой. Реву навзрыд, а мыслей вроде и нет, только голая боль и Ленин крик.
Вошли в большое здание. Куда-то меня втолкнули. Кромешная тьма. Узенькая, низкая каморочка без окон, при малейшем движении касаюсь и стен, и потолка.
Страшно. Нечем дышать. Слышу справа, верно, из такой же каморочки, стук, истошный женский крик: «Луфт! Луфт!» А я не стучу и не кричу, но дышать уже почти не могу, в ушах звенит, звенит...
Наконец выпускают, ведут по коридору — и в камеру. Там две женщины. Одна из них — худенькая, высокая, постарше меня, Мэри. Другая — полная, пожилая блондинка — немка, говорит с акцентом.
Мы с Мэри много беседуем, рассказываем друг другу свою жизнь, как это бывает с женщинами, попавшими в беду, оторванными от дома, немка тоже что-то оживленно рассказывает. Арестована вместе со своим мужем,
