Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Вот этот разговор Манзия с мамой припомнился мне, когда я увидела его через столько лет. И я решилась — подошла к нему, поздоровалась. Он улыбается мягкой улыбкой, а глаз почти не видно, они у него всегда полузакрытые — болезнь такая. Пожилой, грузный человек с. безразличным ко всему и ко всем видом, может, просто так кажется из-за этих прикрытых глаз. Протянул мне руку, пожимает. Я спрашиваю: «Помните меня?»
Отвечает ласково-утвердительно.
«Владимир Данилович, а вы помните, как когда-то говорили моей маме, чтобы я пришла к вам в оперу?» — спрашиваю я у Манзия.
«Помню»,— улыбчиво кивает.
«А сейчас я образумилась, усиленно занимаюсь пением и хочу бросить химию, хочу петь. Но... мне уже тридцать два года. Не поздно, как вы думаете?»
«Думаю, что не поздно»,— снова улыбается Манзий. «Тогда что же вы посоветуете мне делать?» — «Прийти завтра в двенадцать часов ко мне в театр с нотами».
С утра помчалась на работу, отпросилась у Льва Абрамовича и в двенадцать, как условлено, уже была у Манзия, успев дома распеться.
Слушали меня трое: Манзий, дирижер Пирадов и главный хормейстер. Спела я арию «На канавке» из «Пиковой дамы» и «Тоску». Все сошло вроде бы хорошо.
Манзий, пошептавшись с коллегами, сказал мне: «Приходите двадцать четвертого, во вторник, на пробу с оркестром. Всем нам вы понравились и, видимо, будете у нас работать. Придется только позаниматься с логопедом, у вас «р» не совсем твердое».
Да, мое «р»! Но ведь и у сестры Наты было такое же «р», а когда дошло до профессионального пения, она без конца рыкала перед зеркалом, и сейчас — полный порядок! Пусть логопед, пусть что угодно, но я буду, буду петь в опере!
Почему я не могла прийти на пробу 24 июня 1941 года, наверно, всем понятно. Да, горько посмеялась надо мной и в этом жизнь! Особенно если добавить, что через полгода после этой пробы вызванный ко мне в Новосибирске, где я лежала и тюремной больнице, профессор-отоларинголог сказал, что у меня — парес, то есть полупаралич связок на нервной почве, и я уже никогда профессионально петь не буду.
Однако не стану забегать вперед. Вернусь к тому времени, когда еще не было разговора с Манзием и моей пробы в оперу, но уже пришла ко мне радость — поздоровел Ленечка, приоткрылась для меня дорога в артистическую жизнь. А в то же время не ушла еще из сердца боль от разрыва с Иосифом. Я томлюсь, жду его...
Однажды моя помощница Лина Григорьевна еще с утра говорит мне, что достала билеты на сегодня в оперу, на «Тараса Бульбу», предлагает пойти с ней прямо с работы. Я соглашаюсь — сто лет не была в опере (Печковский и разговор с Манзием были позже).
С удовольствием слушаю «Тараса Бульбу», радостно снова очутиться в этом таком знакомом с детства зале, чувствовать себя в привычной и уже призабытой, далеко отошедшей обстановке.
Спектакль окончился поздно, я пришла домой около двенадцати ночи. Открываю дверь, вхожу в переднюю. Тут выходит из своей комнаты соседка Маруся Гудименко: «Вы хорошо знаете, Ира, что мы с Федей всегда сочувствовали вам в ваших материальных невзгодах и порицали Иосифа, считали, что он — большой эгоист. А вот сегодня я впервые сильно жалела его, глядя, как он шагает по передней и курит папиросу за папиросой. Он сидел у вас, но когда пришло время Лене ложиться спать, няня выдворила отца из комнаты. Сунулся к нам, но и мы своего малыша укладывали. Вот так он и метался допоздна по передней, как зверь в клетке. Спросил меня, часто ли вы так задерживаетесь. Я ответила: «Нет, обычно она по вечерам дома».— «Я должен непременно дождаться ее, это важно для нас обоих»,— с усилием, мне даже показалось — сквозь слезы, произнес Иосиф.— Совсем недавно ушел».
Слова Маруси вгрызлись в меня острой болью, щемящей тоской. Кто виноват в нашем разладе? Оба мы виноваты. Каждое грубое слово, сказанное близкому человеку, не уходит насовсем, оно остается в душе и сказавшего, и того, кому было сказано. И озлобляет, отдаляет, отчуждает. И не только слово — невнимание, доходящее до жестокости, нежелание поставить себя на место другого.
Часто, ох часто, моя любовь к Иосифу подвергалась испытаниям, но я их выдерживала, многое и многое прощала. И всегда, слушая нарекания на него окружающих, думала: «Любить — значит прощать». И вот подломилось мое крепкое чувство...
Да, мы оба виноваты. А можно ли исправить? Ведь он пришел... Наверное, можно было бы как-то исправить, если бы судьба не решила разлучить нас навсегда.
Вина за этот вечер камнем лежит на мне все последующие годы, тем более, что погиб Иосиф на фронте, солдатом. Знала бы я, что его ждет, разве не простила бы все, все? Да что теперь об этом говорить... Все мы всегда в чем-то чувствуем себя виноватыми перед мертвыми. А если мертвый — отец твоего сына, если он погиб в разладе с тобой, погиб, защищая Родину? Тут и приходит запоздалое раскаяние, жгучее, мучительное.
А в остальном... Я была ему неплохой женой, а Лене — матерью. Пять лет не думала о себе, жила только ими. Так было до конца сорокового года, когда Леня стал здоровее и я воспрянула, вспомнила о себе, стала изредка бывать на людях и даже получать какую-то радость вне своего дома. Можно ли осуждать меня за это? Наверное, нет. А вот в том, что не пришла повидаться с Иосифом в последний раз, всегда чувствую свою вину. Но разве я знала...
Вот здесь надо поставить точку на первой части моей жизни, на молодости, на давно ушедшем, но таком ясном счастье взаимной любви и не меньшем счастье материнства, на ярких, но не сбывшихся надеждах последних месяцев. Под всем этим подводится черта — черная, зловещая черта. А дальше... за этой чертой...
Дальше началась война.
Часть третья ВОЙНА
Глава I. ЗА ЧТО?
В воскресное летнее утро лежим мы с
