Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Мягкую мебель пришлось кому-то отдать. Спасибо, еще не старики мы были, в мягких креслах не нуждались.
Жилось нам первые два года чудесно. Любовь! Она закрывала от нас все невзгоды и лишения, все неприятное, она была нашим светом, нашим поводырем. Сколько радости, сколько веселого смеха вмещала в себя наша небольшая, скромная комната! Помню, как Иосиф читал вслух «Двенадцать стульев», а я в это время что-то делала по хозяйству, и оба хохотали так, что соседи рты открывали от удивления, не понимая, чему в нашем незавидном, с их точки зрения, положении можно так бурно и так шумно радоваться.
В июне тридцать седьмого года я почувствовала, что беременна. Поначалу не хотела ребенка, не представляла, как справлюсь с этим и материально, и физически. А Иосиф был счастлив, мечтал о мальчике, говорил об этом постоянно, будто заклинал судьбу. «А вдруг родится девочка?» — вставляла я. «Ну что ж, пусть девочка, и ее будем любить»,— успокаивал меня Иосиф.
Ревновать меня он начал еще в самое хорошее наше время. Стал ко мне приходить заниматься по вокалу красивый мужчина, Андрей Зверяка, баритон Киевской оперной студии. Я с радостью взялась аккомпанировать ему, каждая копейка дорога в нашем хозяйстве, которое мне хотелось вести для Иосифа шире, чем это было возможно.
Андрей был красавцем — ожившая статуя Аполлона! Иосиф ахнул, когда увидел его: «Ты в него влюбишься». И помрачнел.
Я рассмеялась, но потом постоянно замечала, что он, разговаривая с Андреем, внутренне весь напряжен. И только когда вместе с Андреем начала частенько приходить его толстая, как булка, но все же красивая жена, Иосиф наконец успокоился.
Но это было только началом того тяжкого, мучительного, что пришлось мне испытать впоследствии...
Когда в тридцать шестом году началась антифашистская борьба в Испании, Иосиф загорелся страстным желанием поехать туда добровольцем. Я, честно говоря, перепугалась ужасно. Едва отговорила его.
С прежней семьей у него оставались в общем хорошие отношения. Сначала девочки (это вполне понятно) очень сердились на него, особенно старшая, Зина, а меня, естественно, возненавидели, но потом постепенно все сгладилось, привыкли. Он изредка заходил к ним, на Музейную улицу.
Иосиф должен сегодня вечером уехать в командировку в Сухуми. Я беру на работе отгул, что-то готовлю ему на обед и с собой, в поезд, когда слышу голос соседки: «Ирочка, к вам пришли!» Выхожу в переднюю — в дверях стоит маленькая, худенькая, невзрачная женщина. Во взгляде — робость и неуверенность и еще что-то такое, из чего я совершенно точно узнаю, что это Ева, жена Иосифа. Волнуюсь, дрожу, но внешне спокойно спрашиваю: «Вы ко мне? Заходите, пожалуйста!»
Привела в комнату. Прошу садиться, а она стоит и жадно оглядывается по сторонам. Все-все рассматривает, и меня, конечно, тоже. Молчу — пусть себе смотрит. Начинает она бормотать что-то беспредельно наивное — будто шла с приятельницей по улице, и вдруг ей, Еве, стало нехорошо, и она позвонила в нашу дверь (на третьем этаже, причем спрашивала у соседки именно меня, а приятельницу оставила на улице). Выслушивая этот лепет, я внутренне не очень весело улыбаюсь. Поднесла ей воды, но она не пьет и даже не садится. Смотрит, смотрит вокруг себя, потом, удовлетворив свое горькое, ревнивое любопытство, говорит: «Ну, я пойду».
И ушла. Я проводила ее до входной двери.
О боже! И это — его жена? И от нее — двое детей! Их общих детей!
Она, наверно, неплохая, незлая. Но разве в этом дело: плохая — не плохая? Он — и она...
Иосиф пришел нескоро, я уже начала волноваться. Рассказал, что, поднимаясь по лестнице, встретил Еву, спускающуюся вниз. Она бросилась к нему, расплакалась, он утешал ее, говорил что-то ласковое и пошел проводить до троллейбуса.
Я тогда искренне пожалела Еву, но и поражена была се наивностью.
Маме и Нате неплохо жилось в Чимкенте. Они снимали в центре города две комнаты. Мама организовала при Чимкентском педагогическом институте вокальную студию, много и воодушевленно занималась со своими учениками, все они полюбили мою добрую и, как всегда, увлеченную работой маму. Ната пела по чимкентскому радио. Там познакомилась с комсомольским работником Ваней Жуковым, он стал бывать у нее, и вскоре Ваня с Натой поженились. Мама заметила, что у Вани, часто что-то напевавшего, красивого тембра баритон, и предложила учить его пению. К тому времени мама купила фисгармонию и уже могла проводить занятия не только в пединституте, но и у себя дома.
Ваня охотно взялся за учебу, делал стремительные успехи и через два года поехал в Алма-Ату, везя туда красивый, поставленный голос и достаточный для поступления в оперный театр репертуар. Его сразу же приняли. Приняли и Нату — после окончания срока ссылки, то есть весной тридцать восьмого года.
Примерно в это же время из Кузнецка в Чимкент переехала и наша Таня с детьми. Она стала преподавать русскую литературу в старших классах средней школы и, кроме того, устроилась музвоспитателем в детском садике. В Чимкенте — теплынь, обилие фруктов. Все мои родные полюбили этот город.
Вечер... Мы с Иосифом дома. Кто-то звонит. Входит молодой, небольшого роста, плотно сбитый блондин с круглым, заурядным, но в то же время и приятным лицом.
«Не прогоните? Приехал к вам погостить».
Это — Ваня, Натин муж. Пожил он у нас дней десять. Понравился и Иосифу, и мне, мы показывали ему Киев, много было дружеских задушевных бесед. Ваня преисполнен благодарности моей маме, без нее он никогда не стал бы певцом. И от Наты в восторге. Короче говоря, встреча получилась во всех отношениях приятная.
Работаю на кабельном заводе, как и на «Красном резинщике», в лаборатории, составляю рецепты резиновой оболочки для различных кабелей. Меня назначают исполняющим обязанности старшего инженера резинового цеха. И тут случилось крайне неприятное, чуть не погубившее меня происшествие. Приходит на завод заказ на большую партию морского кабеля. Рецепт резиновой смеси, которой он будет покрыт, должен быть тщательно продуман, кабелю надо быть стойким к давлению воды, к разъеданию морской солью, к электрическим разрядам и ко многому другому. Я внимательно продумываю все, читаю соответствующую литературу. Составила рецепт. Наутро приношу его на подпись к главному инженеру. Тот вызывает кого-то из руководства завода, я высказываю свои доводы в защиту составленного рецепта, все соглашаются. Подписывают главный инженер, приятный деловой человек, подписываю я, и рецепт передают в
