Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
За месяц до родов меня положили в клинику при университете. Давали в день две капустные котлетки и полстакана киселя. Все, даже хлеб,— совсем без соли. С почками стало лучше, но сама я сильно ослабела ко времени родов. Ох и трудно все это было! Ребенка вытаскивали искусственно, когда он уже не дышал. Я видела, как мое дитя, длинное, худое, синее, держали за ноги, как кролика, и опускали то в холодную, то в теплую ванночки. Заметила, что спина у него густо покрыта черной шерстью, и, еще лежа на столе, едва живая после перенесенного, заплакала.
«Что с вами, мамаша, почему плачете? Ведь все хорошо, все позади»,— подошла ко мне одна из двух сестричек.
«Но я же родила урода!» — едва выдавила я.
«Что вы, бог с вами, у вас очень красивый сынок»,— широко заулыбались обе вместе.
Вот это прилагательное «красивый», произнесенное впервые, когда мой Леня был еще синим, бесчувственным, заросшим шерстью, существом, осталось с ним на протяжении всей его недолгой жизни. Часто, слишком часто слышала я в его адрес это слово, иногда даже не по себе делалось. «Красота не приносит счастья»,— сказала мне моя мама, когда через год приехала ко мне погостить и, еще не войдя в дом, наслышалась от соседей о Лене.
После появления на свет Леню долго приводили в себя, и наконец он запищал. Еще пошлепали довольно энергично для уверенности, закутали и унесли, а меня перевезли в палату.
А мой Иосиф всю ночь провел в приемной и, как говорила няня, пробивал стены. Когда я еще лежала на родильном столе, мне уже принесли от него записку: «Счастлив, поздравляю, плачу». Я тоже, конечно, всплакнула счастливыми слезами и на радостях даже глотнула принесенного в поильнике бульону.
В первые же дни шерсть со спины сына сошла. Черные как ночь, густые волосы, брови, ресницы, огромные, что-то уже выражающие глаза.
Пролежала я с ним в больнице больше месяца. Здоровье мое никак не налаживалось. Только на двадцать восьмой день мне позволили встать на ноги.
Приехали за мной Иосиф и Тэна. В машине Иосиф держал на руках своего сына, все мы были переполнены радостью.
Дома застали пожилую няню, и этому сюрпризу Иосифа я была беспредельно рада.
«Сын! Мой сын!» — сияет отец.
Я улыбаюсь, сердце захлебывается счастьем.
Няня оказалась ужасной. Ленивой, неряшливой, требовательной. «Уже две недели у вас живу, а еще ни одного яблока не съела, я так не могу».— «А разве мы едим яблоки?» — спрашиваю я. В общем — ужас. Иосиф говорит: «Вот вам, мамаша, зарплата, хоть месяц еще не кончился, и идите на все четыре стороны».
А она — в крик: «Куда вы меня гоните среди зимы? Куда я пойду? Я в милицию на вас буду жаловаться».
Ну, потерпели еще немного, и все же Иосиф кое-как вытурил ее из дому.
Трудно было. Я еще нездорова, долго не могу быть на ногах. Приходит Тэна, помогает. Ее муж Юлик ругается to мной: «Отнимаешь у меня жену!» Когда подошло время впервые выкупать Леню, мы с Тэной подняли целую суматоху. Раздели Леню, он орет вовсю, а мы измеряем градусником температуру воды в корыте и тут же листаем книгу Жука «Мать и дитя». Вошел в дом Иосиф, увидел эту картину, накричал на нас, отнял Леню и сам выкупал.
Нашли няню, молодую, но, увы, снова неудачную. Однажды, придя зачем-то в обеденное время домой, я застала в нашей с Иосифом постели эту няню с каким-то дядькой, даже не снявшим сапог.
Много было нервотрепки, пока наконец не появилась в доме Тоня, шестнадцатилетняя девочка, только что приехавшая из колхоза. Полюбила она Леню, как родного.
И зажили мы с ней хорошо. Жизнь у нас была не серая, обывательская — пеленки, обед, уборка,— а праздничная, полная света, как песня, как чудная музыка. Тоня легко подключилась к нашей любви к Лене, как и мы, черпала радость в каждом его новом слове, в каждой потешной выходке. Радовались мы все трое. А будничные дела шли потихоньку сами собой. Как будто не мы, а кто-то другой их делал.
Подошел Новый год. Мы купили елку, отвели Леню к соседям, а елку поставили на рояль, украсили, зажгли на ней свечи. Когда все было готово, отец торжественно поднес своего сына к елке, и Леня пришел в такой восторг, что через несколько минут жадного рассматривания склонил голову отцу на плечо и даже глаза закрыл в полном, счастливом изнеможении. Иосиф долго не мог забыть этого изнеможения, избытка чувств, всем о нем рассказывал. Да, золотое было, волшебное время!
Глава VIII. ЛЕНЯ БОЛЕЕТ. В ДОМЕ НЕВЕСЕЛО
Еще на «Красном резинщике» я хорошо познакомилась с инженером-химиком из Ленинграда — Лидией Александровной Лишневской. Она переехала в Киев, выйдя замуж за работника киевской киностудии— Василия Михайловича Бегуна. Удивительно милая женщина, невысокая, черненькая, приятной внешности.
Когда Лене было четыре месяца, мой бывший педагог по институту, Лев Самойлович Солодарь, предложил мне пойти к нему в НИИ исполнителем по теме «Восстановления азоксибензола в гидразобензол», которой он руководит. «Вашим компаньоном по работе,— сказал он мне,— будет Лишиевская». Я обрадовалась и компаньону, и руководителю и не мешкая пошла работать в НИИ, он помещался в политехническом институте. Работой на новом месте сразу увлеклась. Мы с Лидией Александровной трудились дружно, добросовестно, решали все сообща.
Иосиф тогда жил больше в Житомире, чем в Киеве, он был там в прокуратуре на стажировке, это нужно было для поступления в коллегию адвокатов, поскольку у него не было законченного высшего образования. Теперь он почти перестал помогать материально: понятно — надо высылать той семье и самому жить. А тут Леня начал все чаще болеть. И кровавый понос, и воспаления среднего уха, и хуже всего — одно за другим воспаление легких. Деньги постоянно нужны на врачей, на лекарства, на усиленное питание для сына, а на мои шестьсот рублей далеко не уедешь, ведь нас трое. У нас с Тоней постоянно один и тот же обед — зеленый борщ, иногда с кусочком мяса, а чаще — совсем пустой. Волнуюсь, что Тоня взорвется, откажется
