Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
«Не волнуйся – езжай в Грецию, оттуда приедешь. Все в порядке», – сказала мама мне спокойным голосом. Но у меня было это первое предчувствие, которое нарастало зимним штормом наших встреч, это ощущение конца, когда счет оплачен, когда ожидание закончено. Я даже думала, что закончилось оно еще раньше, когда прошлым сентябрем я согласилась поехать в Америку, отправиться в англоязычный мир без него, не к нему, а потом весной – с теми же американцами на греческий остров Парос. «Просто паника!» – подумала я.
А теперь меня вдруг вызывают посреди всего, я опять должна по первому зову бросать все и ехать через всю Европу, как тогда с сестрой много лет назад, чтобы отправиться в Пиренеи на десять дней раньше, чем договаривались.
«Какое такое дело у Джо? Мам? Почему мне надо выезжать?» – я чувствовала только раздражение. «Разве ты не знаешь, Ксенечка, – ее голос звучал все еще спокойно, – ты не знаешь… Джо умер». Я стояла в этой чертовой телефонной будке, в окошках которой снова было видно небо, посылающее на землю свои телетайпы… вокруг пылила кругами белая, выжженная на солнце, почти меловая греческая дорога. Как пес, наворачивала она круги… Мой муж решил мне этого не говорить. он не посмел мне этого сказать… он просто не мог позволить себе стать тем, кто мне это скажет…
Возможно, мне и нужно писать о телефонах, аэропортах, такси. И как ты вновь и вновь выслушиваешь слова в телефонной трубке. О ступенях, билетах, поездах, которые везли меня с окраин в аэропорты. И снова в аэропорты. Каждый в своем углу, каждый со своей точки в пространстве, каждый из собственного страдания… Френч-прессы, давившие мне кофе, окна, смотревшие в небо. Они все означали одно: «Джо умер». Они все бились, как волны о берег, в том месте, где больше не было Джо…
London
Лондон. London. Лондон. London. Лондон. London. Лондон. London. Этот город отмечает то последнее место на земле, до которого я каждый раз дохожу, одну из кардинальных ее точек. И я нередко пишу его на листах бумаги, заполняю тетради. Я умею писать его вензель на разные лады… Лондон. London. Лондон. London. Лондон. London. Лондон. London. Don-Lone, Лена-Джо, Donne Lone. Джон Донн – Донн Один…
Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же если смоет край Мыса и разрушит Замок твой и Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; он звонит и по тебе.
Почему-то я уверена, что вопреки «прямому» смыслу глубина звука этой проповеди скорее говорит о том, что «каждый» человек – это остров, и печальный колокол о судьбе другого острова доходит до каждого из нас и омывает наше общее пространство этого звука тоски друг по другу. И почему-то я вижу сцену из «Острова сокровищ», когда колокол звонит по отцу. Это колокол тоски – нашей зимней, звериной тоски друг по другу…
Одинокий город, чья вокабула для меня – сочетание имен двух людей, так разорвавших мое сердце, что в этом проломе, разрыве я увидела очертания какого-то иного мира, который еле-еле умудрилась бы назвать. Неизвестный мир, весь мир, в его истории и боли, в его целом столетии – и если бы и умудрилась, то разом по-русски и по-английски.
И, наверное, для умягчения сердца, по-итальянски…
Всплески
Волны говорят М и Р, М и Р… правильно: МОРЕ, MARE… Но еще между ними какой-то свистящий. Похоже, З. Конечно, здесь они говорят по-латыни. Спокойно, неутомимо, неуклонно говорят они одно слово, одно и то же, огромное, как море:
– Miserere! Смилуйся!
Кому они говорят это? Мне? Трудно поверить, но мне. К моим ногам катят они со своим: Miserere! Они падают в ноги. Кто умеет падать в ноги, как волна? Пасть к ногам и ничего от себя не оставить. И как же я над ними смилуюсь?
Ольга Седакова. Opus Incertum
Мы будем просить о милости к нам – в самый страшный час, в тот час, когда достигнем последней точки на горизонте. Там, где в нас бьются последние волны того моря, что отделяет живых от мертвых, тех вод, из-за которых приходят рожденные, куда уходят умирающие и из-за которых однажды, как говорят, все мертвые вернутся назад. Последний синтаксис, что связывает нас в общее предложение, – это просто милосердие. Вот он – последний синтаксис и наша последняя связь. Наш последний портрет. И я оказалась права. Действительно последний – русский портрет англичанина.
Коэн
Джо держал за руку мою мать те два долгих дня в больнице.
Она наклонялась к нему и говорила: «Покажи мне, покажи, как ты меня любишь». И он сжимал ей руку, как только мог. Все британские родственники, сколь бы критично они ни относились к моей матери, хвалили ее за то, что она была такой сильной, что оставалась с ним у постели до конца. Но последняя истина была в том, что это было неправдой. Она совсем не была сильной. Она просто не понимала, что он умирает. Она просто сходила с ума, и оставалась безумной еще где-то с год после его смерти. Но это неважно – ибо в тот момент не знал больше страха он. Никакого страха…
Я всегда чувствовала, что в этот момент надо было включить песню Леонарда Коэна: «Танец до конца любви»… И там такая хорошая штопаная-перештопаная рифма Лав – Дав (Любовь – Голубка)… Просто послушайте эту песню, прямо сейчас, включите ее, пока читаете эти строчки, услышьте то, что я слышу, в этом глубоком, мужском, пустынном голосе и в подпевающих ему цветущих женских голосах… Увидьте их вместе, Джо и Маму, Джо и его Россию, на той больничной койке, и попрощайтесь с этим образом, ибо сейчас уплывает в вечность. Это мои Диди и Гого, но только в куда более сложном исполнении, – в исполнении Мужчины и Женщины.
«Where are we going?» Yelena asks. «To Santa Maria
