Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович

«No,» I say softly, as we rock gently between fact and fancy. «There’s no need now.» She takes my hand. «Tell me we’ll come back here,» she sighs. «Yes,» I say. «But only in winter,» she goes on, «and only to the Danieli.» I pause for a moment as the outlines of the Basilica begin to appear, like the faintest of smudges on some magic, just-primed canvas. «No question.» I answer. «No question at all.» 24

Он покачивается там, на венецианских волнах, вместе с нею, или где-то еще, в мелодии, случайно залетающей мне в уши, в кинокадре, где я улавливаю его присутствие, где я могу сказать – «это – Джо», в строчке или в моем собственном чувстве. И в этом образе у больничной койки выразилось максимально все, о чем они мне хотели сказать…

Мое безмолвие, серое, зимнее, билось в них и оставляло на этом дальнем берегу, в их собственной, лишь им ведомой Венеции. Мое зимнее безмолвие. Я точно была частью единого пространства, стихавшего перед ними, как невидимый и печальный зверь, положивший лапы на пороге и смотрящий на хозяев то ли во сне, то ли наяву.

Thank You

В феврале после моего приезда в Москву я нашла в себе силы позвонить Джо. Мне казалось, я шла к этому звонку многие годы. Потому что, несмотря на все бури и разочарования, все невозможности и обиду… я должна была сказать ему это. «Джо, я никогда так и не поблагодарила тебя… – Сквозь шум боли и обид, сквозь внутренний крик, который не можешь унять, сквозь вражду и боль, и шепоты. – Я никогда так и не поблагодарила тебя за мой английский». Он молчит и словно ждет еще чего-то. Что же я не сказала? Ах да!

«Спасибо».

Он промолчал в ответ, как будто это все, что он хотел услышать от меня.

Часть третья

Похороны Джо. Реквием

1

День, предназначенный для похорон Джо, наступил. Сегодня я уже Джо не увижу. Это в России в день похорон можно еще посмотреть в лицо человека, которого любишь, в последний раз в открытом гробу. В Англии – ты можешь прощаться с ним несколько дней, пока он лежит в ритуальном зале похоронного бюро. И все, кому надо, могут в течение дня прийти и проститься. Но в день погребения человек уже закрыт от тебя навсегда.

«Мы должны гордиться им», – говорит его брат и плачет. Возможно, он не уверен, что нам есть чем публично гордиться. Хоронят его на собранные русскими деньги. Мы перевозим Джо к месту, где он жил в детстве. Местное кладбище – не слишком далеко. Это кажется честным. Настоящим завершением пути этого человека на земле. От дома к дому, через Америку и Россию, Италию, Францию, даже Японию, и опять в эту твердую английскую землю. Большой Гранд-тур по земле длиною в жизнь. Быть может, так и должны делать настоящие англичане? Они выезжают в мир, выступают в тысячах разных масок и обличий, становятся падишахами и махараджами, чтобы потом заснуть навсегда в какой-то маленькой английской деревеньке под именем М-ра Смита. Или Джо Дорден-Смита. Быть может, все англичане – шпионы уже почти несуществующей, ушедшей под воду империи.

Катя, его дочь, моя сестра, не выходит из комнаты. Она постоянно спит. Мы стучим в дверь. Один, два. Три. Снова… и снова… и снова.

Приезжают гости. Все держатся так, как будто им немного холодно.

Один, два. Три. Снова стучим в Катину дверь. Катя спит, чем вызывает ярость взрослых вокруг себя. Ярость тех, кто хочет сегодня наконец уже похоронить Джо как следует. Но она уже давно все не делает как следует. Лет с двенадцати.

Что я помню о ней? Как маленькая она бежала от большого петуха, далеко на границе моего зрения, на участке Николиной горы, а я, не шевелясь, смотрела ей вслед. Или когда она была совсем крошкой, я целовала ее в верхнюю часть губы под носом, где младенческое дыхание греет кожу. Или как нас подталкивали друг к другу, боясь, что я буду ревновать. «Я люблю тебя!» – сказала она в три года. Я разозлилась глупому повтору чужих слов. «Разве ты знаешь, что такое любовь?» – «Знаю», – уверенно ответила она. «Ну и что же?» – спрашиваю я с издевкой, попробуй сказать такое, чему тебя еще не успели научить. «Любовь – это настроение такое…» – ответила она, словно сама уже успела понаблюдать жизнь.

Только потом, научившись разбираться в детях, я поняла, как быстро она развивалась – сразу на двух языках и сразу в полные предложения.

Скоро начнется служба. Катя не выходит. Ее лицо спрятано в подушках, тело выкрашено темным кремом для загара – она хочет быть латинос, и это не мода. Темные пятна – по белому хлопку постельного белья.

Джо говорил, что его идея ада – остаться в комнате, где громко включат рэп. Катя слушает рэп постоянно и громко. Она ушла из престижной школы для девочек и учится в обычном колледже.

Джо настоял только на одном. Одним из предметов она все-таки возьмет латынь. Как она согласилась – одному Богу известно.

Наконец она появляется. Одета в черное, предельно аккуратно, в ярости, красивая. У нее его тело – его форма рук, большие и в то же время очень чувственные, его ноги, длинные и мускулистые, его пропорции. Глаза моей матери, ее высокие скулы. Моя сестра атлетичная, стройная, высокая. Я кажусь рядом с ней маленькой.

Прошла и встала в стороне от гостей – в стороне от всех этих взрослых, которые не могут разделить ее горя.

«Почему все на меня смотрят?»

«Никто не смотрит».

Мне хочется утешить ее, в очередной раз сказать ей, что то, что она видит своими глазами, не существует. Она ошиблась. Но это неправда. Они и правда на нее смотрят. Они и правда все в ярости. Потому что ей никто не верит. И снова она не делает ничего как должно. Удивительно, что она еще не в тренировочных штанах пришла на похороны. Ожидать можно всего, чего угодно. Впрочем, самое неожиданное – это то, насколько она будет хороша в самой нормализованной одежде.

«Попросите, пожалуйста, Катарину», – обратились по-испански к Джо по телефону. «Кого? Таких здесь нет». Из хода разговора